Скрябин

Сабанеев мог перечислять и перечислять произведения Рахманинова, которые будто бы уже «устарели». Рядом с таким музыкальным консерватором Скрябин был не просто нов, но острейшим образом нов.

В одном Леонид Леонидович был прав. Рахманинов и правда был «только музыкант», ему претил путь Скрябина. Но Рахманинов никогда не был музыкантом, «каких было и будет много». «Консерватор» Рахманинов был столь же неповторим и единственен, как и «новатор» Скрябин.

Рано или поздно нездоровая околомузыкальная атмосфера не могла не сказаться на отношениях двух композиторов. Они никогда не были друзьями, потому и не могли стать врагами. Но отчужденность в их отношениях появилась.

Когда Елена Фабиановна Гнесина, их общая знакомая по консерватории, задумает заново «сблизить» их — получится только казус. И Рахманинов, и Скрябин пришли к ней с женами. Разговор был спокойный, любезный. О музыке и музыкальной жизни оба старались не говорить. После встречи — они так же спокойно разошлись. Еще более выразительной могла быть «невстреча» двух композиторов. Как вспоминала жена дирижера Михаила Михайловича Фивейского, когда-то ее муж пришел к своему знакомому Льву Эдуардовичу Конюсу и застал хозяина в самых растрепанных чувствах:

«— Ох, слава Богу!.. Это ты, Миша… А я подумал, что это Сергей Васильевич пришел, и чуть не умер от разрыва сердца!..

Оказалось, что Конюс ждал к обеду Рахманинова, который с минуты на минуту должен прийти, как вдруг неожиданно является Скрябин!..

— Что делать, Миша?! — волновался Конюс. — Что будет, если эти два петуха встретятся?!.. Миша, выручай! Иди в гостиную и займи Скрябина музыкой, а я займу Рахманинова обедом… Они не любят один другого… Я буду удерживать Сергея Васильевича в столовой, а ты не выпускай Александра Николаевича из гостиной![141]»

К великому облегчению Конюса его замысел совершенно удался и два композитора так и не встретились в его доме.

Рахманинову поздние сочинения Скрябина решительно не нравились. Еще труднее «последнего» Скрябина воспринимал Глазунов. Когда в 1913 году встанет вопрос о Глин-кинской премии и на стол Попечительного совета лягут три сонаты Скрябина — 8, 9, 10-я — Глазунов заявит, что это не музыка и рассматривать эти сочинения он не намерен, пригрозив заодно выходом из совета.

…Сколь ни были неправы друзья Скрябина в отношении других композиторов, опираться автор «Прометея» мог только на них.

* * *

За жизнью артистической с ее поклонниками и недругами была и другая жизнь, та, которую принято называть «семейной». Здесь были свои маленькие драмы, которые с неизбежностью отражались и на творчестве.

Если жизнь «музыкальная» вращалась только вокруг Скрябина, то в жизни домашней был и другой центр — Татьяна Федоровна, человек трудный, но, может быть, и необходимый. Проникнуть в отношения композитора и его второй жены почти невозможно. Есть воспоминания, запечатлевшие «случаи» или сцены «в лицах», но нет воспоминаний с пониманием этих событий. За каждым эпизодом — слепота свидетеля, слова человека, которому явлена «кажимость», но не дано увидеть суть.

…Татьяна Федоровна в воспоминаниях Ольги Ивановны Монигетти. Маленькая, злая, она словно бы «дирижирует» Скрябиным. Ссорит его с давними и дорогими его сердцу знакомыми. Яростно нашептывает в ухо, когда Скрябин говорит по телефону. Старается диктовать ему письма или хотя бы «наборматывать» что-то под руку. Заставляет милого «Скрябочку» при встречах с друзьями превращаться в надменного Александра Николаевича. Живая душа Скрябина сопротивляется деспотизму жестокой подруги, в домашнем кругу семьи Монигетти он снова становится родным «Скрябочкой». Но жестокая Татьяна, словно паук, оплетает свою жертву невидимыми нитями, стараясь лишить Александра Николаевича воли и разорвать его прежние дружеские связи. Скрябин должен принадлежать ей и только ей. Он должен жить так, как хочет того она. Он должен выполнять ее желания, дав наконец ей «достойную» жизнь.

Иногда кажется, что в воспоминаниях Ольги Ивановны слишком «сгущены краски». Но среди рассказанных эпизодов есть те, которые невозможно было бы «выдумать». Диалоги и живы, и будто бы узнаваемы:

— Саша, зачем ты берешь это кресло? Тут же стоит рядом стульчик.

— Таточка, ведь ты же знаешь, что я терпеть не могу эти стулья, они такие неудобные и непрочные, на них — сиди, как аршин проглотил, не шевелясь!

И не только «живая речь», но и «живые», хоть и мелкие события в этих мемуарах, кажется, хранят на себе дыхание и самого Скрябина, и всех, кто находился рядом:

«Он мастерски рассказывал анекдоты и очень картинно изображал все в лицах; мы от души смеялись его остротам и припомнили ему, как он в бытность свою в кадетском корпусе установил с моим братом премию 3–5 коп. за каждую остроту.

Разговор невольно перешел на прошлое, и увлеченный воспоминаниями Александр Николаевич машинально играл безделушками, стоявшими на столе.

— Саша! Зачем ты их передвигаешь? — вдруг резким тоном осадила его Татьяна Федоровна.

Александр Николаевич также машинально отнял руку.

— Саша, что ты делаешь? Поставь их на место, как они стояли!

Александр Николаевич быстрым взглядом посмотрел на свою строгую менторшу.

— Таточка, ты… — Он не докончил фразы.

— Поди скажи, чтобы дали нам чай. Сделай все так, как я говорила, помнишь? — строго приказала Татьяна Федоровна.

Александр Николаевич встал. Маленькая салфеточка, лежавшая на спинке дивана, где он сидел, пристала к его сюртуку: не заметив этого, он направился к двери. Мы невольно рассмеялись:

— Скрябочка, вы стащили свою собственную салфеточку!

Он хотел снять ее и остановился от грозного окрика Татьяны Федоровны:

— Саша, что это с тобой сегодня?

Александр Николаевич вдруг страшно рассердился, он весь вспыхнул.

— Для чего ты это сегодня всюду этой мещанской дряни навешала? Нельзя свободно сидеть! — с досадой крикнул он, бросая салфетку изнанкой на диван.

— Саша! — Тон голоса Татьяны Федоровны был таков, что грозил перейти в открытую семейную сцену».

Этими окриками и «грозными взглядами» Татьяны Федоровны, брошенными на мужа, полнятся воспоминания Ольги Ивановны. Скрябин в них почти начисто лишен воли. Он — послушная марионетка в руках жены. Лишь изредка он дает свободу своему возмущению, гневаясь, защищая свое «я»:

— Это черт знает что такое! Что у тебя за привычка из всего устраивать ад? Ничем спокойно заняться нельзя! Единственное удовольствие осталось, и ты непременно должна мне его отравить!

Но гневную тираду композитора ядовитая супруга, только что смешавшая рукой его пасьянс, давит другой, беспощадной:

— Ты с ума сошел, Александр! Как ты смеешь со мной так разговаривать?! Ты пользуешься тем, что не один, и позволяешь себе… Но это кончится плохо: я вообще с тобой больше говорить не буду, а буду действовать, как найду нужным!..

Облик Татьяны Федоровны — более чем выразителен. И все же что-то настораживает в воспоминаниях Ольги Ивановны. Она не скупится на черные краски. Эпизоды воссозданы живо, характер сумрачной и вздорной подруги Скрябина очерчен выпукло и ярко. Но все это увидено глазом врага, и острота зрения равна способности схватывать мельчайшие черточки в ненавистном человеке.

Лишь при «несостоявшемся» еще знакомстве Ольга Ивановна находит что-то «положительно» примечательное во внешности Татьяны Федоровны: «Она изменила прическу, и это к ней шло; скромное черное платье с высоким воротом придавало ей какой-то строгий, аскетический вид. Наружность была, во всяком случае, красивая и незаурядная, обращающая на себя внимание…» Но уже при более близкой встрече этот портрет заметно тускнеет: «Татьяна Федоровна показалась мне постаревшей, похудевшей, совсем неинтересной, может быть, это было от соседства с женой Кусевицкого, пышной блондинкой с матово-бледным цветом лица и роскошными пепельно-белокурыми волосами. Не знаю, но вообще она производила впечатление бесцветной, незаметной личности, держалась очень скромно, молчаливо и казалась очень утомленной».