Эмили. Отчаянная

Ваграм, заметив ее, отделяется от небольшой толпы и направляется навстречу. Это вдруг приносит облегчение. Боже, это же Ваграм! Ее любимый, порядочный, понимающий старший брат!

Он распахивает объятия. Эмили тут же ныряет в них. И вот это соприкосновение с кем-то из семьи внезапно парализует, окончательно расставив приоритеты. Произошла трагедия! Ребенка нет. Пусть и больного ребенка. Но это живое существо… Ее кровь, часть ее жизни. Первый младенец, которого она обожала, брала на руки, умилялась… Артем умер.

Девушка сотряслась всем телом. Истерика, сдерживаемая больше часа, достигла своей точки кипения и вылилась наружу потоком соленой жидкости. Она знала, здесь поймут. Мужчина гладил ее по голове и прижимал к себе крепче. Эмили была ему благодарна за возможность выплеснуть эту боль. Потому что, когда поднимется наверх, будет обязана держаться и быть опорой сестре. У нее просто нет права проявлять слабость при ней.

Когда дрожь немного утихла, она подняла заплаканные глаза и скорбно вымолвила:

— Пожалуйста, не надо. Не сейчас. И это мой выбор.

Ваграм ее понял. В принципе, двойных смыслов у этой фразы быть не могло. Мужественное лицо выдавало напряжение, взгляд — цепкий, пристальный, анализирующий. Он наклонился и поцеловал девушку в лоб.

— Ты повзрослела, Эмили. Признаю. Но не настолько…

Хотела сначала возразить, но вовремя прикусила язык. Всё потом.

Артема нет.

Закрепляя стремление закончить разговор, Ваграм протянул ей бумажные салфетки. Механически взяв одну, она вернула пачку и вытерла лицо. И не понимала, что испытывает по поводу явного намерения зятя по-мужски разобраться с Марселем…

И страх, расползающийся по венам, совсем не о нем. Скорее, о себе. Потому что младший Бавеянц справится, в этом нет сомнений. А вот младшая Тер-Грикурова — нет. И если станет камнем преткновения в этой крепкой дружбе, ну никак себе не простит. Кажется, приблизившаяся вплотную лавина обещает нехило потрепать и свалить с ног…

Боже.

Эмили разрывалась.

И нетвердым шагом двинулась ко входу. В квартире было достаточно людей: мама, папа, Лали, Давид, его родители, еще пара человек, коих она смутно помнила. Буквально сразу мужская половина собрания покинула женщин, отправившись на регулирование всех вопросов и процессов.

Девушка примостилась на краю дивана, словно беспризорный котенок, не зная, что еще можно сделать. К ее удивлению, Ивета была относительно спокойна. Сидела в кресле, вперив бессодержательный взгляд в стену, пока мама тихонько плакала рядом, а старшая сестра держала среднюю за руку, сосредоточенно вглядываясь в ту, будто готовая мгновенно отреагировать на любое изменение в самочувствии.

И вот эти стеклянные глаза… Жуткие, пугающие… Матери, у которой отняли единственное дитя…

Эмили впала в какую-то прострацию. Вот сейчас, именно в данную секунду, исчезло всё. Только самая суть бытия незримым лучом рассекала пространство на две составляющие. Жизнь и смерть. Неразлучная крепкая пара.

Перед лицом вечного забвения как-то моментально становишься немощным. И нереально остро осознаешь простую истину — времени безбожно мало, а ты сошка, мелкая песчинка. Сумеешь — свети ярко, а нет — тогда не жалуйся зря. Всё происходящее в основе своей — результат твоих действий. Неоспоримо.

У Артема был редкий диагноз. Один на тысячу или на несколько тысяч — по разным статистикам. В свое время Эмили начиталась статей об этом отклонении. Микроцефалия, как и ряд других заболеваний, имеет свои степени поражения. И у всех членов семьи была надежда, что соответствующие поддерживающие процедуры помогут ребенку. Многие дети в таком состоянии произносят слова, пусть и в ограниченном количестве, а их малыш молчал. Бывало, мычал бессознательно. И почти не двигался. Да что там…не двигался — и всё тут. Вертеть руками изредка — это не движение. Для него даже еда — не имеющая вкуса пища.

Стоит представить, что в практически парализованном теле заточена душа…ангельская, ни в чем не повинная, которой бы жить и жить…горло сдавливает спазмом. Эмили весьма реалистично задыхалась от одной мысли, что сама может быть закована невидимыми цепями, удерживающими её в бесконечной замкнутости… И у тебя нет шанса вырваться. Позвать на помощь…

Что же творится внутри этих малюток?..

А, может, смерть — его спасение? И не только его?

Боже, прости…

И почему у Иветы больше нет детей? Это страх?

А что, если бы и её, Эмили, не было? Если бы отец настоял на аборте, дабы скрыть свою измену?

А если бы мама не приняла чужую дочь?

Вмиг озябнув, будто девушку с головой окатили ледяной водой, она обняла себя за плечи, разом скукожившись, отчего и уменьшилась ещё больше. И ощутимо закусила губу, чтобы вновь не разреветься. Мама, заметив этот жест, тут же прижала её к груди, что чуть не стало фатальной ошибкой. Эмили с такой силой вцепилась в неё, пытаясь собрать крохи самообладания, что женщина удивленно ойкнула.

Дышать. Глубоко. Размеренно. Как учили.

Нельзя. Быть. Слабой.

* * *

Похороны прошли феерично. Сдержанная, копившая в себе боль и молча страдавшая все эти годы Ивета…сломалась. Взорвалась так ярко, что пришедшие впали в ступор.

Ещё бы. Сестра так истошно заорала в момент, когда гроб опустили… И продолжала истерично вопить, извиваясь в объятиях мужа, пытавшегося её сдержать. Била по лицу, шипя что-то лишь одной ей известное. Обвиняла, содрогаясь в рыданиях. Ивету колотило. Её состояние явилось такой неожиданностью, что никто не был готов к подобному зрелищу, и, соответственно, никто не был вооружен хотя бы легкими успокоительными. Когда сестру попытались увезти, она вдруг остепенилась. Смиренно понурила голову и твердо пообещала:

— Я больше не буду.

И произошло то, чего Эмили никак не могла понять.

Горюющая мать потребовала от всех покинуть место захоронения её ребенка и дать ей попрощаться одной.

Вообще, считалось, что женщины не должны присутствовать на кладбище и видеть захоронения. Но придерживаться этого предписания на этот раз не стали. И Эмили вдруг осознала, что совершенно зря…

Они вынужденно покинули территорию, ожидая сестру за воротами. А потом Ваграм всех отослал, оставшись сторожить один.

Впервые за несколько дней девушка почувствовала яркую и почти забытую эмоцию — злость. Потому что благоверный Иветы укатил в Питер, сославшись на чрезвычайно важную командировку! Обалдеть просто! Это он должен был поддерживать жену в горе, а не второй зять! Как только смог оставить любимую в такой период? Или Эмили ошибалась, и Давид не любил Ивету?.. Но ведь в памяти были свежи искры между ними… Куда это делось?

Помянуть Артемку остался узкий круг людей. Было решено накрыть на стол в гостиной родительского дома. Комната была большой и умещала достаточное количество гостей.

Пока девушка сновала туда-сюда, помогая матери и Лали, успевала ловить обрывки разговора мужчин. И все они были грустными и об ушедших. Давно и не очень.

Эмили и так слишком много думала с момента получения этого известия. Обо всём. А теперь, созерцая понурое лицо отца, неподдельную муку на нем, вновь спросила себя, хочет ли и дальше держать бойкот?.. А что, если…

— Родители не должны хоронить своих детей, — слышится общеизвестное причитание. — Мог бы, отдал бы свою душу…

На усвоение данного заявления ушло несколько минут.

На воссоздание данного сценария — ещё парочка.

На осознание и поднявшуюся жгучую волну протеста — сравнительно меньше.

Глубокое блюдо, наполненное дымящимся мясом и картофелем, выпало из ослабевших вмиг пальцев. Все тут же повернулись на грохот.

Эмили смотрела на папу во все глаза. В смысле, как это? Как ЕГО может не быть?..

— Извините, — пропищала, наблюдая, как Лали проворно устраняет следы её оплошности.

А сама девушка развернулась и ушла в свою комнату. Где легла на кровать, в которой когда-то проводила самые беззаботные дни своей жизни. Закрыла глаза и свернулась калачиком.