Страница 44 из 56
– Да вы что? Придуриваетесь или меня за дурака принимаете?
И, хлопнув дверью, вышел.
Я стоял окаменелый, страшно озадаченный случившимся. Никак не мог сообразить, чем это я расстроил Олешу.
Тревожные размышления мои были прерваны буквально через несколько минут вторжением группы писателей, прибежавших в мою комнату после ухода Олеши. То были известная в то время писательница Валерия Герасимова. Герой Советского Союза, писательница Ирина Левченко, еще очень тогда молодой Николай Доризо.
– Слушай, Леонид, что ты прочитал Юрию Карловичу, чем ты околдовал его? – спросил Доризо.
– Околдовал? – неуверенно спросил я.- По-моему, он ушел от меня рассерженный и недовольный.
"Уж не розыгрыш ли"? – подумал я, не зная, как быть. Приход таких гостей, конечно, льстил мне, но я не знал, радоваться этому визиту или огорчаться. Не мог постичь смысла такого неожиданного вторжения. И снова в голове стучало: "А если это розыгрыш?"
Но розыгрыша никакого не было. Юрию Карловичу, оказывается, мои вещи понравились, он их называл "любопытными", а меня сумасшедшим ювелиром, не знающим, что у него в хозяйстве.
Гости заставили снова прочесть то, что я читал Олеше.
Окончательно уверившись, что розыгрыша нет, я принялся читать. Через день-другой с рекомендательным письмом-рецензией Валерии Герасимовой вещи эти, собранные в книгу, поступят в издательство "Советский писатель", получат там добрые отклики рецензентов, а вскоре и выйдут в свет под названием "Камни моего очага".
Как-то при большом скоплении писателей, скупой на похвалу Юрий Олеша, посмотрев на меня, сказал:
– Странные вещи у этого Незнайки. Слова кончаются, а мысль продолжается.
Хорошо отзовется потом о вышедшей книге Константин Паустовский. Он назовет миниатюры, помещенные в книге, солнечными строками. Под таким заголовком газета "Кавказская здравница" даст цикл новелл, сославшись на интервью с Паустовским…
Английский писатель Аллан Силлитоу, не испытавший на себе прелестей "партийности" литературы, пишет: "Однако, вряд ли чего-нибудь стоит общество, если оно не может стерпеть тех художников, которые его не поддерживают. Большинство художников без всякого внутреннего конфликта производит то, что требует от них общество… в ущерб своему искусству, таланту. Убейте их цензурой, критикой, помешайте издаваться – и вы лишитесь корней и цветов искусства".
Печально я гляжу на наше искусство. Оно уже давно без корней и цветов.
Замечательный русский писатель Андрей Платонов, гонимый при жизни, умерший в нищете и голоде, стал кумиром нового поколения в том же двадцатом веке. Теперь мы испытываем огнем Солженицина, которым будут гордиться наши потомки. Гордиться и стыдиться за нас. За нашу трусость, за нашу постыдную покорность. Двадцатый век, жестокий век, как я люблю тебя и ненавижу!
Недавно я перечитал повесть "Происхождение мастера". Читал ее, думая о самом писателе, которому так не повезло в жизни. Она предложила ему сплошные страдания, выставляя перед ним шлагбаумы и барьеры, которые преодолеть было нельзя.
Но Платонов ушел из жизни не надломленный. Ушел, чтобы снова вернуться, занять свое почетное место среди других великих сынов родины. Так уж заведено: пасынков усыновляет время.
"Страдалец, нищий, немощный, одинокий, живое воплощение горя, он, которму мир отказал в радостях, сам творит Радостъ, дабы подарить ее миру".
Так говорил Ромен Роллан о Бетховене. Так могли бы сказать и мы о многих, многих, творивших Радость, но разделивших судьбу Бетховена. Мучителей Бетховена мы пригвоздили к позорному столбу. Мучителей же наших творцов Радости, пламенных революционеров, палачей миллионов и миллионов честных людей Отчизны чуть ли не целуем в лоб. Все они хорошо обеспечены высокими пенсиями. Стараются не напоминатъ о содеянном. Да они и не особенно сокрушаются об этом. Они же исполнители. Прикажи любому из них расстрелять собственную мать – рассуждать не будет, пустит пулю ей в сердце. Не рассуждать, исполнять любое приказание – наш главный девиз. Этот девиз в силе и сейчас. От него не отказались. Все-таки приятно иметь под рукою не человека, а робота. С ним столковаться легче.
Я разделяю мнение Вольтера, что “несколько мушиных укусов не могут задержать пылкий бег ретивого коня”.
Ромен Роллан о Микельанджело: "Страдание бесконечно в своем многообразии: иногда мы страдаем от слепого произвола обстоятельств – нужды, болезней, превратностей судьбы, людской злобы.
Иногда очаг всех наших горестей гнездится в нас самих.
Однако и эти страдания столь же достойны жалости и столь же неотвратимы, ибо человек не выбирал своего "я", не по своему желанию появился он на свет и стал тем, что он есть".
Уверяю, каждый из нас, простых людей, Микельанджело в миниатюре, если у него еще сохранилось свое "я", – ЧП номер один.
Вот что нежелательно у нас – иметь свое "я". От своего “я" прямая дорога к инакомыслию – уже не ЧП, а крамола номер один.
Если бы меня спросили, что мы создали, сделав революцию, я без обиняков ответил бы: сервилизм – рабское угодничество и низкопоклонство. Этакое пугало рода человеческого – детище еще докрепостной жизни.
Сервилизм, изгнанный из всех щелей земного шара, почти из всех цивилизованных стран, получил политическое убежище у нас, на нашей земле. Ему у нас привольно. На добрых харчах вырос в целого динозавра. Но мы все равно эту образину не замечаем.
Правда, этого динозавра мы уже перекрасили в другой цвет, называем даже иначе. Но это ничего не меняет. Если на клетке, куда загнали вонючего скунса, напишешь “лань”, скунс от такой надписи ланью не станет.
И что постыдно: рабство, сервилизм древности, средневековья никто не воспел. Наш сервилизм тонет в одах, о нем пишут философские трактаты, перекрасив его в другой цвет, сменив надпись на клетке. Но от клетки с надписью "лань" прошибает вас газовой полосой скунса.
Мы ее называем, эту образину, "родимыми пятнами капитализма", пережитками капитализма, впрочем, ставшими уже нажитками.
Прародитель этой образины – демократический централизм. Еще Эзоп говорил, что раб, получая вольную, от рабского нутра избавиться долго не может. Революция нас застала рабами. Демократический централизм, навязанный нам с первых шагов, не помог нам избавиться от своего рабского нутра. Наоборот, он вогнал его в нас, как молоток вгоняет гвоздь в доску. И этот гвоздь, всаженный по самую шляпку, уже не заноза, не чужеродное существо, а частъ нас самих. Попробуй, достанъ этот гвоздь из тела любого из нас. Получишь по морде прежде всего от того, кого попытаешься освободить от гвоздя. Так крепко вбили его. Еще бы! Такой у демократического централизма был молотобоец – Сталин.
Добавим от себя: власть имущим до лампочки судьба будущего, им не до каменьев, о которые может спотыкаться это самое будущее. Они заняты собственным благополучием, проявляя при этом величайшую бдительность по отношению к чистоте и безопасности трассы, чтобы, упаси Бог, не попался им на пути самый что ни на есть обыкновенный камушек, камушек с голубиное яйцо.
Откройте двухтомник избранных произведений Григория Медынского, воистину великого поборника справедливости и неутомимого заботника о будущем, и вы воочию убедитесь в наличии каменьев, затруднявших наш путь к цели, нашим идеалам.
Сытый не должен призывать голодного к воздержанию. Не имеет на это морального права.
Ответственный высокооплачиваемый товарищ, у которого пять дач только в Армении, пришел в коллектив рабочих и служащих, лишенных многих благ жизни, и прочел им лекцию о ленинских нормах поведения. Оратора не стали слушать. Его освистали.
Государство, где улыбаются не тому, кому надо, где ласкают не работника, голубят клячу и бьют по голове скачущего коня, рискует погибнуть от своей глупости, от этой безумной расточительности и безудержной щедрости не по карману.
Рокфеллер погорел бы от такой нелепости в одни год. Мы не горим. Зародыш пока цел. Но мы постоянно истончаем его оболочку, грозя добраться до сердцевины. А вдруг дойдем? Кто в ответе за это безумие?