Страница 45 из 111
Выход книги планировался и ожидался в 1998 году, к десятилетию со дня кончины философа, однако известные финансовые и политические события того памятного года отодвинули срок материализации замысла на одну календарную единицу. Хорошо, что вышло так немного: мы-то знаем, что некоторые книги Лосева дожидались своего часа по полвека и более. Настоящий том является восьмым по счету, первый же увидел свет в 1993 году, когда отмечалось столетие со дня рождения Лосева. Тогда сходным образом скрестились даты двух календарей, биографического и исторического, и тоже со всею наглядностью всем нам давалось понять, сколь на поверку эфемерны и наивны еще в России планы (в том числе издательские) и надежды (хотя бы по части непрерывности культурного движения), — сигнальный экземпляр первого тома вышел точно в те дни, когда на стенах Белого дома (и где-то в километре или двух от дома Лосева, что на Арбате) наносились росписи самым что ни есть прямым посредством танковых снарядов. Нужно ли удивляться этим перекличкам и считать их случайными? В многотрудную жизнь Лосева слишком часто вплетались внешние обстоятельства судьбы его и нашей Родины. Памятные вехи двух мировых войн, Октябрьского Переворота, Большого Террора и Большого Застоя были и вехами его обширной творческой биографии, когда гибли рукописи, гибли замыслы и все больше и больше текстов, научных и художественных, следовало в самое ненадежное для хранения место — в стол. Так что судьба посмертного издания трудов Лосева в полной мере подтверждает давно ставшее расхожим утверждение: действительно, в России нужно жить долго… а уж коли печатать, добавлю, то сколь возможно быстрее.
Если и следует удивляться, то как раз тому, что восьмитомное издание в «Мысли» есть уже факт, причем факт не только масштабный, но и свершившийся воистину стремительно. За малый промежуток времени — немного займемся экстенсивными описаниями — узнало печатный станок около 436 учетно-издательских листов текста, т. е. более 7.000 страниц обычной машинописи. И каких еще, надо заметить, листов и страниц: в собрание вошли в порядке переиздания и давние книги Лосева (а именно, всё первое авторское «восьмикнижие» 1927–1930 годов, включая знаменитую «Диалектику мифа»), и не столь давние, но ставшие уже библиографической редкостью (таковы «Античная мифология в ее историческом развитии» и «Эстетика Возрождения»), а главное, в публикацию попали обширные новые материалы из архива философа, занимающие более трети от объема всего собрания. Архивные материалы — это сложные, нередко многоязычные тексты, прикосновенные к самым различным областям знания и почти всегда требовавшие долгой кропотливой дешифровки. Это предполагало от составителей, комментаторов и редакторов лосевского многотомия, как легко догадаться, немалых интеллектуальных и в конце концов физических усилий. Всё издание подготовлено трудами небольшой, в несколько человек, группы исследователей из культурно-просветительского общества «Лосевские беседы» 1 и сотрудниками редакции по изданию библиотеки «Философское наследие». Заведующая редакцией Лариса Владимировна Литвинова и ее преемница в последние годы Александра Васильевна Матешук по праву могут гордиться своим профессиональным (и душевным тоже) вкладом в благое дело. Бесспорным же лидером данного малого творческого коллектива, его душой и вместе с тем его подлинным движителем, пусть мне простятся слишком прямолинейные, но и точно к случаю подходящие образы, да, подлинным движителем и душою всего многотрудного дела издания творческого наследия Лосева явилась, конечно, Аза Алибековна Тахо-Годи, ученица и наследница Лосева, заслуженный профессор МГУ, видный филолог-классик. Она — бессменный составитель и ответственный редактор всех этих восьми томов.
Книги, как говорят подчас почти автоматически, имеют свою судьбу — латинским чеканом так буквально и высечено в анналах культуры: habent sua fata libelli. Ho для книги «Личность и Абсолют» особенных (и всегда драматичных, касанием Судьбы отмеченных) историй действительно набирается ровно столько, сколько в ней объединилось отдельных, в разные годы созданных работ Лосева. По необходимости кратко некоторые из таковых историй попробуем — здесь и теперь — обрисовать.
Открывает том работа «Исследования по философии и психологии мышления». Она была закончена в 1919 году 2 и вполне могла бы стать первой из книг, опубликованных Лосевым, но, увы, не стала; еще ровно 80 лет прихотливая Судьба отмеряла только ей ведомые сроки. А ведь каким поучительным и знаменательным был этот первый монографический опыт! Философ, который всю долгую жизнь свою будет служить потом делу непрестанной мысли и славословия ей, начинал сей путь с тщательной проверки прочности фундамента, на котором строится и само мышление, и способы его самопостижения. И не столь уж и важно, что поводом для своего пристального всматривания в самоё познание молодой ученый избрал результаты Вюрцбургской школы (о ней ныне помнят, кажется, лишь немногие историки психологии), главное, что именно он выбрал решающим в предмете своего исследования — то проблема интенциональности, вопрос об изначальной глубине мысли и ее целостной первичной данности. А здесь-то и располагалась точка роста многих наук XX века. Новость, которая в западноевропейской культуре приближалась и оформлялась трудами Гуссерля, Джемса, Хайдеггера и Витгенштейна, в России была осознана молодым Лосевым, их совопросником и современником. Да, тут бы еще надо указать и следующее обстоятельство. Как следует из архивных данных (о них в своем послесловии сообщает А.А. Тахо-Годи 3), эта ранняя книга замышлялась и писалась отнюдь не локально в пределах какой-то одной «школы», но мыслилась в куда более широком контексте историко-философского анализа начиная, кажется, со старинной «Суммы теологии» Фомы Аквинского. Свою берлинскую командировку по окончании университета Лосев посвятил целенаправленному изучению средневековых схоластов, но все начинания и даже все уже скопившиеся рукописи пришлось оставить в Германии, спасаясь бегством — настал август 1914-го… Так что теперь, читая эту давнюю работу о «непосредственных данностях» сознания и по достоинству оценивая ученость и прозорливость автора, пусть читатель помнит — перед ним лишь видимая оконечность внушительного айсберга.
Еще в большей мере образ айсберга (образ вполне банален, но уж больно подходит он для нашего случая) соотносится со второй частью книги под названием «Проблемы философии имени». Здесь собрано то немногое, что скопилось и сохранилось в архиве Лосева как редкостное свидетельство интереснейшей и во многом до сих пор еще загадочной страницы нашей недавней истории, которую можно назвать «движением имяславцев». К этим чудом уцелевшим фрагментам следует добавить только опять-таки немногое, что сохранено в другой архивной сокровищнице, в бумагах о. Павла Флоренского 4. Начатая на Святой Горе афонскими монахами дискуссия о почитании и прославлении Имени Божия неожиданно выплеснулась за пределы келий и монастырских стен, став острой проблемой церковной и культурной жизни России меж двух революций. Позицию монахов-имяславцев, теснимых властями, поддержали некоторые известные русские философы, такие как уже упомянутый о. П. Флоренский, С.Н. Булгаков, В.Ф. Эрн. Для них афонские споры затрагивали, ни много ни мало, сам вопрос о сущности и судьбах православия. Но «смута» была грубо подавлена, потом пришла мировая война, потом грянул 1917-й год. Удивительным (да так ли уж удивительным?) образом к проблемам имяславия вдруг снова вернулись в начале 20-х годов, но уже в среде московских интеллектуалов, без всякой газетной шумихи и вообще публичности. Дебаты могли вестись и велись нелегально, в условиях, когда гонениям подверглись не только какие-то «странные» монахи, но суровые испытания выпали уже всем верующим 5. Московские имяславцы обсуждали проблемы Имени и имен в широком охвате от разбора библейских текстов и трудов Отцов Церкви до привлечения данных современной лингвистики и математики — род профессий и уровень образованности это вполне позволял. Новое афонское движение ставилось в связь с учением св. Григория Паламы (XIV в.) и сравнивалось по значимости с духовными ристаниями на первых Вселенских Соборах. Словом, шел естественный для культуры процесс перевода или погружения некоего важного эпизода «малого» времени в поток времени «большого». Но и этот духовный всплеск был обречен на пресечение. Многие участники имяславского кружка, нередко собиравшиеся на квартире Лосевых, были арестованы в 1930 году. Вместе с хозяином ушли на Лубянку и рукописи. Ушли, казалось, в небытие. Но нет, настали новые времена, и некоторая часть (нам неизвестно, какая) арестованных лосевских бумаг в 1995 году была в торжественной обстановке передана из Центрального архива ФСБ РФ в руки А.А. Тахо-Годи 6. Среди возвращенного отыскался большой фрагмент работы Лосева «Вещь и имя», не известный исследователям. Он вместе с уцелевшими в архиве автора тезисами и черновиками докладов, проходивших на давнем нелегальном кружке, как раз и вошел во вторую часть книги «Личность и Абсолют».