Страница 34 из 111
Знай Киршон свое собственное недалекое будущее, вряд ли ему захотелось бы шутить столь предметно — он будет расстрелян в 1938 году.
А что происходило в ту пору в Главлите? Деятельность этой организации плохо изучена, так что будущим исследователям еще много предстоит потрудиться для снятия белых (или скорее черных) пятен ее истории. Кроме того, значительная часть архивных фондов Главлита, охватывавшая период с 1922 по 1937 год, как теперь выясняется, была уничтожена 11. Поэтому больше приходится уповать не столько на терпение в процессе поиска документов, сколько на случайность и исследовательское везение. И в нашем случае последние не заставили себя ждать! Оказалось, что в Архиве Академии наук (московское отделение) в личном фонде П.И. Лебедева-Полянского почему-то сохранилась стенограмма совещания работников Главлита («заведующих Крайоблитами») от 26 января 1931 года, где для нас интересен доклад, как выражаются архивисты, фондообразователя (а он был первым начальником Главлита) на тему «О политико-идеологических принципах контроля над литературой в период реконструкции». Часть этого документа, который никогда не публиковался, мы приведем ниже с сохранением всех особенностей (грамматических огрехов тоже) первоисточника. Начнем, пропустив первый десяток листов стенограммы, с изложения общей точки зрения оратора на «область философии, психологии и логики». Сказано следующее:
«Вы знаете, что на первых порах философские книги у нас выходили очень туго, a когда начинался Главлит 12, тогда вообще их не выходило и многие очень скучали, что не на чем поточить зубы. <…> Тогда у нас была такая линия — если эта книга хотя и не марксистская, но не содержит в себе активного наступления на марксизм, то выпустить ее в ограниченном количестве можно. <…> Сейчас идеалистическая работа в области философии, хотя бы она была беззубой по отношению к марксизму, она не нужна, потому что просто бумагу не нужно тратить на это дело. Такие работы бесполезны, а может быть кого-нибудь они и заразят, хотя вряд ли теперь можно кого-либо заразить, потому что у всех зрение довольно зоркое и все научились примерять [так!] противоположности и крайности. Так что в этой плоскости книги идеалистического направления мы пропускать не будем».
Далее докладчик рассудил, вспоминив о дискуссии «механистов» и «диалектиков», что не стоило бы полностью «истреблять» заблудших «механистов», после чего перешел было к «самому сложному фронту» — художественной литературе, но тут же спохватился:
«Вот относительно философии я не говорил о Шпеке [надо, видимо, понимать — о Шпете], о Лосеве, о Грузенберге, а между тем нужно сказать относительно Лосева. Лосев начал писать совершенно невинные вещи о [видимо, стенографистка не смогла осилить имен типа Плотина или Прокла], об Аристотеле — совершенно невиннейшие вещи. В последний раз, когда нас крыли на 16 съезде партии, что пропускали мы такие книги Лосева, тут оказалась большая наша ошибка, ошибка прежде всего та, что политредактор не прочел этой книги, только поворачивал ее [в смысле — небрежно перелистывал], а самое главное — что этот господин в эту книгу [имеется в виду „Диалектика мифа“] около ста страниц включил, которых не представлял и напечатал в Троицке [так!], бывшей Сергиевской лавре. Оказалось, что там были вещи не только идеалистические, но прямо-таки контрреволюционные, и удивляешься прямо, на что человек рассчитывал, неужели он думал, что никто ее не будет читать? Нашлись все-таки коммунисты, которые захотели отточить зубы и прочли эту книгу. Такие люди, как Лосев, сейчас, конечно, не выступают и не будут выступать: урок был здесь дан хороший по всем направлениям. Мы по нашему направлению сняли того товарища, который пропустил эту книгу, не читавши, Лосев получил хороший урок, его приятели это знают и не могут так выступать»,
— завершил Лебедев-Полянский «философскую» часть своей речи 13 и перешел-таки к художественной литературе.
Отметим попутно, что в Главлите обратили внимание на творчество Лосева отнюдь не в момент напечатания «Диалектики мифа», но много раньше. В том же архивном фонде сохранились еще «Тезисы доклада т. Лебедева-Полянского о деятельности Главлита за 1926 г.», где указываются, в частности, «проходивший в области философии» по так называемому Русскому отделу «ряд трудов, представляющих подделку под диалектический материализм (Челпанов, Лосев), по существу же насквозь идеалистических» 14. Сказано скупо, но многообещающе. Вернемся, однако, к более позднему (мы его цитировали выше) выступлению главного цензора страны, из которого следует, сколь многие ожидания и обещания исполнились. Оставим при этом без комментариев оценочные характеристики и специфический стиль подобных откровений, предназначенных для узкого круга лиц, которые «должны иметь нюх» и в то же время некую «универсальность» при условии, что последняя «строго и определенно ограничена политическими и идеологическими установками» (дефиниция из заключительного слова Лебедева-Полянского на упомянутом совещании 15). Мы коснемся только некоторых фактов и обстоятельств, затронутых в докладе и непосредственно связанных с судьбой «Диалектики мифа» и ее автора.
Прежде всего, следует уточнить место, где книга была напечатана. О загадочном «Троицке» стенограммы мы можем выяснить правду, прочитав так, как это и значится на обложке доступного нам экземпляра: Москва, издание автора, типография Иванова, г. Сергиев 16 (вариант названия — Сергиев Посад). Теперь об уроках. Как известно, Лосев был осужден и определенный период жизни провел сначала в московских тюрьмах, а затем на сталинской «перековке» Свирьлага и Белбалтлага. Получив освобождение по амнистии при завершении строительства Беломорканала (сыграли свою роль инвалидность и хлопоты Е.П. Пешковой), он взял на вооружение вполне определенное «политическое правило» (просьба не путать с жизненными принципами!), позаимствованное у Гамлета: «Не позволяй клоунам болтать больше того, что написано в пьесе» 17. Нет, Лосев не забросил философию и не перестал развивать и углублять многие из тех идей, что были сформулированы в «Диалектике мифа» и других ранних книгах, — чтобы убедиться в этом, достаточно внимательно читать хотя бы его «Историю античной эстетики». Но больше он никогда не позволял себе высказываться с тою последней точностью и обнаженной прямотой, что явлены на страницах фатальной книги 1930 года. Это факт, что с тех пор Лосеву постоянно приходилось укрывать свои самые сокровенные мысли под ширмой интересов классической филологии или истории эстетики, а то и прибегать к эзопову языку, по внешности, случалось, приближенному к «новоязу» диаматчиков.
Эзоп, иносказания, басни… Есть странность, вернее, некая закономерная странность в том, что на прочтении «Диалектики мифа» с линией жизни Лосева пересеклась судьба именно баснописца, и ему тоже был «дан урок». Баснописца звали Сергей Александрович Басов-Верхоянцев (1869–1952), служил он политредактором в Русском отделе Главлита. Ему-то и предписывалось «по штату» первому встать на пути в свет «Диалектики мифа». Он этого не сделал, хотя и не преминул отметить, что автор данного «философского трактата» явственно подозрителен как «чуждый марксизму (идеалист)». Но тот же Басов-Верхоянцев и составил резолюцию, которая, как мы знаем, столь мобилизовала остроумие бдительного В. Киршона:
«Разве только в интересах собирания и сбережения оттенков философской мысли м.б. и можно было бы напечатать эту работу, столь не материалистически и не диалектически построенную».
Баснописца-политредактора поддержало начальство в лице заместителя заведующего отделом: «печатать 500 экз. М. Гришин 7/IX-29 г.» 18. Именно М. Гришина уволили и об этом «уроке» оповестили «по своему направлению» на упомянутом совещании, а Басова-Верхоянцева допустили к работе спустя полгода — то ли учли почтенный возраст и заслуги старого партийца, то ли посчитали, что немудрящая рифма «оттенки — к стенке» способна воодушевлять и без прочих «оргвыводов».