Страница 8 из 23
– Мисс Мак-Кари, вы мне очень нравитесь, – очень серьезно сказал Дойл.
– Спасибо, доктор, вы мне тоже.
– Я вставлю вас в рассказ. – И Дойл обернулся ко мне. – Экономка. Вам нравится?
Я пожала плечами:
– А платят хорошо?
Это был первый – я не преувеличиваю – раз, когда Дойл при мне рассмеялся. Это был очень мужской смех. Я представила себе Дойла хохочущим в пабе, где он празднует победу своей футбольной команды.
Мы повернули обратно к Кларендону. Ветер был западный, теперь он дул нам в лицо. Я сделала глубокий вдох. А доктор, разумеется, был занят собственными мыслями.
– Определенно у него есть план. – Дойл раздавил окурок своей сигары. – Я надеюсь вскорости познакомиться с его оксфордским другом. И готов помогать ему в дальнейшем.
Мне снова стало тревожно. Я остановилась возле калитки у ограды Кларендон-Хауса. Я уже говорила: от Дойла у меня нет никаких секретов. В конце концов, он ведь врач.
– Доктор, все это может быть опасно. Вы же знаете… Эти люди…
Дойл не дал мне закончить:
– Что такое Шерлок Холмс без опасности? Отец должен познать опасность, чтобы обучить своего сына. – И Дойл притронулся к шляпе. – Мисс Мак-Кари, благодарю за чудесную прогулку.
Он уходил так же, как и гулял по песку: солдатским шагом, с одержимостью человека, идущего к своей цели. «Такой человек далеко пойдет», как выразился бы мой отец.
Когда я поднялась в комнату, мистер Икс был все так же захвачен своим воображаемым концертом.
Задернутые шторы. Темнота.
Он сидит в одиночестве, кресло под ним поскрипывает. У него влажный лоб.
Я знала, что дело не только в скрипке. Однажды он рассказал, что с помощью этой «не-музыки», которую слышит только он, ему удается попадать в «не-место» внутри его рассудка, он именует его «Хрустальный дворец». Там он хранит все, что узнаёт и даже воспринимает интуитивно. И хотя то, что он воспринимает и предчувствует, было в равной степени недоступно моему зрению, я с легкостью допускала, что он может все это складировать в воображаемом месте. Работа с безумцами сделала меня понятливой.
Я вышла и стала ждать, когда из комнат вынесут посуду после ужина. Тогда я нанесу визит мистеру Арбунтоту.
Когда я наконец отправилась к Арбунтоту, было уже темно. Я без труда прошла по неосвещенному коридору, потому что дверь нового жилища мистера Арбунтота зеркально повторяла расположение двери моего пациента: западное крыло, пятая, она же последняя. Я тихонько постучалась:
– Мистер Арбунтот, это Энн Мак-Кари. Вы меня помните? Можно мне войти?
Никто не ответил, я отворила дверь и, не заходя внутрь, еще раз произнесла его имя. В дверном проеме мне открылись красные отблески преисподней. Камин в новой комнате Арбунтота работал исправно (теперь это стало очевидно), а от поленьев летели искры. Я заглянула внутрь: Лесли Арбунтот сидел на стуле возле своей новой кровати, а вокруг него все багровело.
Я вздрогнула. Я не ожидала, что он будет обращен ко мне лицом. Вероятно, я слишком привыкла к разговорам со спинкой кресла. У Арбунтота были крупные черты лица, изрытые кратерами старой оспы. Все это было прикрыто копной угольно-черных волос. Кожа – смуглая, точно закоптившаяся от свечей на подпольных представлениях. Арбунтоту было около сорока, он был самым молодым пансионером Кларендон-Хауса, но он так сильно горбился, что выглядел гораздо старше своих лет. На нем был халат кричаще-алого цвета, в тон его спальне. Между отворотами халата курчавился треугольник волосни (да простит меня читатель за такие слова), и я подумала, что на нем больше ничего и нет. Арбунтот манил меня рукой с длинными заостренными ногтями (таков был его стиль) и улыбался.
– Мисс Мак-Ка-а-ари… Ну как вас можно не запомнить! Сюда, сюда, сюда-а-а-а-а…
Последнее «сюда» как будто затерялось на дне глубокой пропасти. Он говорил, растягивая слова – следствие болезни, которая приобретается в театральных притонах и в конце концов разжижает мозг. Я видела таких в клинике Эшертона, однако Лесли Арбунтот пока что находился на раннем этапе разложения, который отдельные авторы именуют «венерическим». Неуклюжесть движений еще не проявилась, но болезнь давала о себе знать вязким нарушением артикуляции и жестов. Это было достойно скорее сожаления, а не осуждения.
На своей постели Арбунтот на манер пасьянса разложил картинки, собранные им в различных театрах, – они были до того непристойные, что служанки (по их признаниям) протирали их, зажмурив один глаз, чтобы не вглядываться, и открыв другой, чтобы не порвать.
Я все-таки осторожно вошла внутрь, закрыла дверь, и меня обволокла невыразимая смесь табака, нюхательных солей, дыма и масла от лампы, горящей на старом чиппендейловском комоде – на нем тоже валялись картинки. Я отвела глаза.
Это действительно было гнездо порока, но в тот момент я обратила внимание только на непростительную поспешность переселения: фиолетовые шторы повесили кое-как, толстые шнуры не закрепили, бархатное кресло задвинули в угол; абажур под потолком висел недопустимо криво; персидский ковер валялся свернутый и был похож на сигару великана.
Беднягу Арбунтота буквально вымели из комнаты по приказу мистера Икс.
Разумеется, я пришла в негодование.
Впрочем, мое негодование длилось ровно до тех пор, пока я не бросила взгляд на очередную карточку, которую Арбунтот положил поверх стопки: обнаженная женщина с умопомрачительно раздвинутыми ногами, а руки там, куда их не следует помещать ни одной женщине.
– У вас все хорошо, сэр?
– Хорошо-о-о? – Клянусь вам, он отвечал вопросом на вопрос. – Есть кое-какие проблемки…
– Сэр, от имени доктора Понсонби и Кларендон-Хауса приношу вам наши искренние извинения и заявляю, что мы глубочайшим образом сожалеем о…
– Да-а-а? А я желаю сообщить Кларендон-Хаусу, что глубочайшим образом понимаю эти действия. Я – ритуальный черный козел отпущения. И для меня нет места в белом храме богов…
И все-таки Арбунтот выглядел не рассерженным, а на удивление счастливым. Я, хотя и одурманенная липким жаром, несмотря ни на что, силилась вспомнить слова, произнесенные Понсонби:
– Сэр, мы должны учитывать, что наблюдается наплыв… когда наплыв пройдет…
– Молчи, Сатана, молчи! Я уже в преисподней, не лги мне! Ты уже получил свою добычу! – Эта неожиданная тирада меня напугала. – Ага. Вы трепещете? Тогда я доволен. Это означает, что мне удалось вас убедить. Актеру нравится доставлять страдания и страдать самому. Мне вспоминается реалистическое представление в особняке одного аристократа, имени которого я называть не стану: главную роль играла тридцатилетняя дама, вынужденная платить по долгам своего супруга. После представления женщина покончила с собой. Но это было поистине художественное действо: несколько участников вызвались декламировать, в то время как другие подвергали актрису кое-каким вещам, а я тогда получил приз за лучшее исполнение. Я, мисс Мак-Кари, как тот начинающий актер из «Сна в летнюю ночь», который жаждал играть все роли сразу. Я ведь был не только зрителем: я поднимался на сцену и спускался в ямы, хотя и не в качестве актера, вы меня понимаете…
– Я пришла только для того… – пролепетала я, задыхаясь, вжавшись в дверь.
Но Арбунтота было не остановить. Он снова принялся перебирать свои карточки.
– Вам не за что извиняться. Я привык, что меня обслуживают последним. Вы знаете, это ведь отец не позволил мне стать актером. О-о-ой, для него это была профессия не из достойных. Не то чтобы мой отец слишком блиста-а-ал… Он был зубодер… мне бы следовало сказать – дантист… Когда я признался, что мечтаю стать артистом, он посмотрел на меня и сказал… – Тут Арбунтот заговорил чужим голосом, старческим и скрипучим: – «Генри, если ты еще раз заикнешься об этой омерзительной профессии, я привяжу тебя к зубному креслу и вырву твой язык. Я предпочитаю иметь сыном немого хирурга, а не балабола, который говорит со сцены». Наверное, чтобы потрафить отцу, я делал и то и другое… Я поднимался на сцену, но ничего не говорил – за исключением того представления в особняке. Я не был ни публикой, ни актером. Я не был ничем. Только сифилитиком. – (Я привожу здесь это слово, потому что Арбунтот его произнес, а я хочу передать его речь правдиво.) – О-о-ой, не прячьтесь от этого слова, ведь вы медсестра! – Это был упрек. – Мы живем в мире, где в театрах аплодируют вещам, которые внушают отвращение снаружи. После смерти я познакомлюсь с автором всего этого, и я ему скажу: «Старый лицемер, посмотри, что за пьесу ты сотворил: в ней боль обыденна, а наслаждение иллюзорно!» – Арбунтот разглядывал свои дагерротипы. Оглаживал дрожащим пальцем контуры детских ягодиц. А потом улыбнулся. – Простите. У меня в голове – как будто камешек застрял в ботинке, вот я с вами и поделился…