Досадная ошибка

В просторном и светлом фойе было многолюдно и шумно. Отовсюду звучали детские капризные голоса и строгие возгласы взрослых. По широкому пролету лестницы с обреченным видом брели куда-то наверх унылые малыши. В обратном направлении гораздо шустрее спускались дети с измученными, но счастливыми лицами. Первая и вторая смены в детской музыкально-хореографической школе отличались разительно. За ажурной металлической решеткой с дверью и деревянной стойкой медлительная гардеробщица гремела жетонами, выдавая их взамен полученной одежды.

Я подошел к гардеробу не справа, где образовалась небольшая очередь из четырех-пяти юных дарований, а слева:

– Добрый день. Директор у себя?

Гардеробщица скользнула по мне цепким, изучающим взглядом.

– А как же, – ответила она тем холодным голосом, каким обычно разговаривают гардеробщицы, и скрылась в чащобе верхней одежды, гроздьями свисающей с рядов хромированных вешалок.

Я дождался, когда она вернется:

– Как всегда, в методкабинете?

В этот раз она даже не взглянула на меня и коротко бросила на ходу:

– С чего бы это?

Гардеробщица снова показала мне свою широкую спину, обтянутую лоснящимся тиаром в елочку, как будто давая тем самым понять, что я беспардонно отвлекаю ее от ответственной работы. В следующую минуту случилось неизбежное – она снова вернулась к стойке за очередной курточкой.

– Странно, мне казалось, здесь учебное заведение…

– И что с того?

Все повторилось сначала. Упрямая гардеробщица никак не шла со мной на контакт. Но и бежать ей от меня было некуда.

– Ей не понравится, как здесь общаются с журналистом. – С этими словами я продемонстрировал гардеробщице свое редакционное удостоверение, хоть оно и было липовым – я давно уже не был штатником «Горноморсквуда» и все расследования вел частным образом, на свой страх и риск.

Гардеробщица недоверчиво покосилась на удостоверение:

– А мне-то что с того?

– Вам выговор с занесением в личное дело. Так где она?

– У себя она, в кабинете.

– Это сейчас по лестнице и… – я выдержал паузу.

– На третий этаж, налево, третья дверь, – продолжила она за меня, принимая очередную курточку.

– Ее имя Долорес Камильо?

Косой взгляд, как на умалишенного, и последовал ответ:

– Муза Сидоровна Баранина.

Я улыбнулся широкой улыбкой:

– Простите, вечно я шучу невпопад. Благодарю вас.

Я поспешил удалиться, пока нелюбезная гардеробщица не ответила мне тем местом, которым вновь повернулась ко мне.

Глава 3

Кабинет директора дворца культуры был размером с учебный класс. Он имел три окна, кроме того, был хорошо освещен двумя хрустальными люстрами, свет от которых отражался в начищенном до блеска паркете. Обстановка была рабочей. Окна были занавешены полупрозрачным капроном в оборочку – это чтобы директора не отвлекал унылый вид не самого фешенебельного микрорайона города. На стенах репродукции с портретами знаменитых композиторов чередовались с всевозможными наградами, заключенными в рамки – это чтобы вдохновение ни на минуту не покидало директора. С дюжину стульев были выстроены в ряд вдоль стены – это чтобы директор могла устраивать разносы сразу нескольким подчиненным. В дальнем конце кабинета поблескивал черный концертный рояль с поднятой крышкой – это чтобы директор могла музицировать в моменты посетившего ее вдохновения. Справа от меня стоял письменный стол – рабочее место директора. За этим столом сидела полная женщина лет пятидесяти – директор дворца культуры.

Тяжелая беседа длилась уже около пяти минут. Разговор не клеился. Как бы я не деликатничал, но между нами так и не наладился контакт, необходимый для доверительной беседы. Баранина настороженно выслушивала все мои вопросы и отвечала на них обтекаемо. Мое недоумение нарастало. Ведь никто в здравом уме не станет утаивать очевидного, что на фасаде здания висит мемориальная доска и что она посвящена памяти такого-то деятеля культуры и искусства. С какой стати тут юлить и скрытничать? И почему бы не признаться, мол, да, именно она выступила с инициативой об увековечении памяти композитора. Или, наоборот, отрицать это, дескать, она не имеет к этому решительно никакого отношения. Директор дворца культуры почему-то пыталась скрыть от меня даже эту информацию.

Я устало помассировал переносицу:

– Муза Сидоровна, давайте попробуем начать все сначала: скажите, как на дэка появилась мемориальная доска Тетереву?

– Не морочьте мне голову, прошу вас, уходите, у меня много работы.

Баранина взяла со стола первые попавшиеся под руку ноты и принялась сосредоточенно изучать их, хоть они и были перевернуты вверх тормашками. Ее внешность не могла бы вызвать у меня симпатии, даже если бы она не кривила губы и не морщила нос. У нее была толстая, пористая кожа, густо покрытая тональным кремом, широкие скулы и квадратный подбородок обросли салом настолько, что лицо походило на диск луны, а судя по ее грубым ручищам, ей было бы привычнее иметь дело с крупным рогатым скотом, чем с будущими скрипично-фортепианными виртуозами.

Я не собирался так просто отступаться:

– У вас много работы, а у меня много свободного времени – мы гармонично уравновешиваем друг друга. Так что насчет доски?

Баранина подняла на меня круглые от возмущения глаза:

– Не понимаю, о чем вы?

– О доске.

– Зачем вы сюда пришли? Что вам вообще надо?

– Я хочу найти того, кто допустил грубую ошибку на доске…

– Слушайте, вы в своем уме? У вас, что, осеннее обострение? Может, вызвать вам скорую?

– Муза Сидоровна, доска на дэка установлена по вашей инициативе?

– О господи… – простонала Баранина и уткнулась лицом в ладонь.

– И все же?

Не было похоже, что я доконал Баранину – ее слоновья кожа выдержала бы «дробины» и посерьезнее моих. Я молчал. Мне было любопытно наблюдать за тем, как она ломает передо мной комедию, театрально выражая чуждые ей эмоции. Наконец она подняла на меня злые глаза – по ним было видно, что ей до чертиков надоело это представление.

– Это инициатива общественности. Вы удовлетворены?

– «Общественности»? Звучит как-то общо.

– И тем не менее это так.

– Кто конкретно установил доску?

– Рабочие.

– Ну разумеется. Вы читали текст на доске?

– Боже, как вы меня утомили… У меня голова болит…

– Прошу вас, ответьте, да или нет?

– Да. Нет. То есть, разумеется, но я уже не помню, – путано призналась Баранина.

– И вы не заметили, что на ней допущена орфографическая ошибка?

– Если вы сейчас же не уберетесь отсюда, я вызову полицию!

Продолжать в том же духе было бессмысленно. Одно было очевидно: Баранина боялась, и оттого сильно нервничала. Думается, страх остаться крайней соперничал в ней со страхом перед кем-то неизвестным, кого она выгораживала. Эти страхи не были антагонистичными, поскольку любой исход был бы не в ее пользу. Ведь слететь с должности директору муниципального учреждения одинаково просто, как оскандалившись на весь город, так и став неугодным кому-нибудь из городской администрации.

Я поднялся со стула.

– Читайте «Горноморсквуд», – посоветовал я Бараниной вместо прощания. – Но только, умоляю вас, не на ночь.

Я вышел за дверь с твердой уверенностью, что этой ночью Бараниной будет не до сна. Ничего, будет знать, как позволять кому бы то ни было вешать безграмотную доску на городском дворце культуры.

Глава 4

Я остановился в коридоре у окна. Досадное чувство охватывало меня все больше: не успев начать расследование, я сразу же наткнулся на глухую стену. Такую же серую и мрачную, как соседний «Банкер-билдинг», что уродливой глыбой загораживал вид на Голливудские холмы. Сплошная стена… стена, сквозь которую нельзя пройти. Только и остается, что ходить вдоль нее, к чему я не привык.

Мне стало зябко от одного только взгляда на ссутуленных пешеходов, бредущих по тротуару вдоль ломбардов и микрокредитных организаций «Банкер-билдинга», чередующихся с пустыми витринами с вывесками «АРЕНДА». Я отпил из бутылки. В груди растеклось тепло, но оптимизма от этого не прибавилось. Вид из окна по-прежнему навевал на меня уныние. Такая картина не могла бы вдохновить даже утонченного ценителя скандинавских постимпрессионистов с их серой мазней, вправленной в золотые рамы… Стоп! Неожиданная догадка нарушила ход моих невеселых мыслей.