Страница 27 из 53
— Прибор не закончен, — пытался возразить Сухопаров.
— Это не имеет значения, — сказал Никанор Никанорович, — закончишь после. Нам надо его отвезти в лабораторный корпус.
В актовом зале шла научная конференция. Никанор Никанорович стоял в коридоре и нетерпеливо поглядывал на дверь. Прошло уже часа три, а там все говорили и говорили. Кочкарев устал, переступал с ноги на ногу. Но и уйти не мог. На конференции было все начальство, и хотелось вот так, сразу всему руководству, показать красавец прибор. Никанор Никанорович давно хотел поговорить с Поповым, казавшимся ему самой значительной фигурой в институте. Возможности все не представлялось, а сегодня выпадал подходящий случай.
Шел четвертый час конференции. Никанор Никанорович терял самообладание. Наконец дверь распахнулась, в хлынувшей из зала толпе он увидел знакомую фигуру первого заместителя директора, бросился навстречу, могучим телом рассекая поток людей, и, прежде чем Попов успел опомниться, подвел его к прибору. Ученые тоже остановились, образовав живое кольцо. Здесь были и Голубев и Прутиков.
— Какая вещь! — воскликнул Голубев. — Вот тебе и Кочкарев!
— Да я же потомственный краснодеревщик! — отозвался польщенный Никанор Никанорович. — Когда-то мой дед был поставщиком мебели для двора. Могу еще не такое завернуть!
Прутиков любовался прибором тоже. Владимир Алексеевич Попов глядел на сооружение молча. Он не сказал о «постаменте» ни хорошего, ни плохого, но пригласил к себе в кабинет Никанора Никаноровича и Голубева. За ними вошел и Прутиков.
В просторной комнате было светло и прохладно. Владимир Алексеевич любил свежий воздух. В его кабинете не курили даже близкие друзья. А если накуривали во время какого-нибудь заседания, он после открывал все форточки и уходил, пока кабинет проветривался.
Усевшись в свое массивное кожаное кресло, Попов посмотрел на Никанора Никаноровича.
— Это хорошо, — сказал он, — что у нас могут делать такие вещи. В институте придется сменить кое-какую мебель. Но это потом. Сейчас у меня к вам иная просьба. У одной нашей сотрудницы недавно умер муж, живет она очень скромно, местком кое-чем ей помог. А наш директорский фонд пока пуст. Женщина находится в затруднительном материальном положении, мебели у нее никакой, надо помочь, изготовить хотя бы шкаф. Институт не обедняет, а человеку будет приятно, что о нем думают и заботятся.
— Конечно, — с готовностью согласился Никанор Никанорович. «Клюнуло», — радостно думал он, выходя из кабинета. Нежданно-негаданно открывалась перспектива «левой» работы.
Он спустился вниз, набрал номер мастерской и велел, чтобы явились рабочие, — прибор надо отвезти обратно.
Прибор внесли в мастерскую, поставили на прежнее место.
— Ну и дьявол! — воскликнул Куницын. — Надо же было такую махину тащить к заместителю директора.
— Кочкарев, как ребенок: не успеет что-нибудь смастерить, как уж кричит: «Мама, смотри, что я сделал!», — засмеялся Ремизов.
— А по-моему, он, как купец, любит показать товар лицом, — сдержанно сказал Иван.
— Вы думаете, прибор будет работать? — оживился Сухопаров. — Над ним надо было еще посидеть, подумать, я это хорошо знаю, я ж его собирал.
— Вот он и свалит на тебя! Скажет: сборщики намудрили, — Ремизов потянулся. — Эх, если бы я умел писать, я бы в газету: так, мол, и так, человек не у места, и все такое… Разве можно такого держать? — Он повернулся к Буданову: — Люди пишут, а мы что?
— Зачем в газету? — возразил тот. — Дирекция ничего не знает, нужно написать ей.
— Дирекция не знает? — горячился Ремизов. — Было же у нас собрание, говорили! А толку? Возьмут нашу депешу — и тю-тю.
— Посмотрим… — проговорил Иван.
— Действовать надо, а не смотреть. — Ремизов сел на верстак.
— Подождите, ребята, пускай Буданов опишет все, а мы подпишемся, — вмешался Куницын.
— Коллективное письмо… А не попадет за это? — высказал опасение всегда осторожный Голубенко.
— Да что там? Коли правда, дуй до конца.
— Правда-то правда, но против Кочкарева… А это, брат…
Они спорили, но никто из них не защищал Кочкарева.
Иван прекрасно понимал сомнения Ремизова. Ведь дело не только в Кочкареве, но еще и в Голубеве, и в Прутикове. Однако он чувствовал: пора действовать.
— Хорошо, — согласился он, — давайте останемся после работы, подумаем, как и что…
— А чего кумекать? Дело-то ясное, — сказал Куницын. — Ты давай катай письмо, а мы поставим подписи.
— Ивану нельзя, — обеспокоился Ремизов. — Его могут обвинить, скажут: организовал ребят. Как члена партии накажут.
— А кто же будет писать? Я не могу, ты тоже. К чужому дядьке идти? — Куницын повернулся к Ивану. — Ты сам-то не дрейфишь?
Иван дорожил мнением ребят и меньше всего хотел, чтобы они сомневались в нем.
— Я согласен.
— Во! Покажи им ядрену бабушку! — Куницын победоносно взглянул на Ремизова. — А ты говорил…
Андрей схватил его за плечи, повернул к себе спиной и дал пинка. Куницын отлетел к стенке.
— Но, но, не очень! — Он схватил болванку и шутя замахнулся на Ремизова.
Пока собирались домой, еще не раз возвращались к разговору, как лучше, складнее и убедительнее составить письмо.
— Ты так и пиши, — наставлял Куницын, — не может он быть хорошим заведующим, пускай дают другого. Какого черта? Будто на нем свет клином сошелся.
— Ладно, — отмахивался Иван…
У лабораторного корпуса откуда-то со стороны, словно из-под земли, появилась Раиса Руднева. В зеленом пальто с куньим воротником, в меховой шапочке. Иван поразился: «Да она, оказывается, красавица!» Было что-то особенное и в том, как она пошла ему навстречу, и в том, как подала руку. Он ощутил тепло ее маленькой ладони.
Раисе было за тридцать, но в ней жило обаяние юности. Кандидат наук, она уже два года занимала должность старшего научного сотрудника. В институте знали, что она единственная дочь доктора наук — генетика Ивана Михайловича Руднева, который после биологической дискуссии 1948 года попал в немилость. С прежней работы пришлось уйти, он поступил в другой институт, но вскоре заболел и скоропостижно скончался. Это был человек принципиальный, отстаивающий свою точку зрения до конца. Унаследовав эти качества отца, Раиса тоже никогда не отступала от истины ни в науке, ни в общественной жизни. В Иване она увидела честного, порядочного человека и очень симпатизировала ему.
Заметив, что он смущен, Руднева заговорила первая, спросив о делах мастерской.
Иван чувствовал какую-то скованность, отвечал односложно. У Раисы появилось желание расшевелить, разговорить его. Когда они подошли к остановке, автобуса не оказалось, и они как-то само собой, не сговариваясь, пошли дальше.
— А что вы делаете вечерами? — вдруг спросила Раиса. Ей в самом деле было это интересно.
— Когда как, — отвечал Иван, глядя себе под ноги. Ему не хотелось говорить, что он читает, ходит в кино и театр. — Вероятно, то же, что и вы, если не считать ваши научные и сугубо женские дела.
Ей понравился ответ, она с улыбкой смотрела на профиль его бледного лица, подстраиваясь к его большим шагам.
— А чем увлекаетесь, что больше всего вас интересует? — Раиса поскользнулась и, чтоб не упасть, ухватилась за его руку.
Они пошли медленнее.
— Люблю спорт, поэзию, интересуюсь политикой, — сдержанно отвечал Иван, не думая хвалиться тем, что действительно хорошо знал и любил. — А вы что любите?
— Почти то же самое, — проговорила она. — Но прибавлю еще музыку. Это у меня от мамы. Она меломанка, без музыки не может ни дня. Когда я еще была маленькой, меня и папу водила по концертным залам. Разумеется, я плохо тогда разбиралась в музыке и во время исполнения какой-нибудь симфонии задавала самые нелепые вопросы. С трудом досиживала до перерыва, потом мы с папой сбегали, — он тоже не очень любил музыку и ходил на концерты только ради мамы.
— А у меня, наоборот, отец очень увлекался музыкой. Знаете, он отлично играл на гармонике. — Увлекаясь, Иван начал рассказывать: — Когда мы еще жили в деревне, бывало, выйдет на крыльцо и заиграет. Мать его ругает: до седых, мол, волос дожил, а пустяками занимаешься. Из-за этого у них часто происходили ссоры. Поехал он как-то в Москву, чтоб по хозяйству что-нибудь купить, а вместо этого привез новую гармонь. Мать ему: дети разуты, раздеты, а ты пиликалку приобрел, о себе только и думаешь! Отец в ответ лишь улыбался… Простой был, а искусство любил, особенно оперу. Когда в столице бывал, обязательно ходил в Большой театр. Шаляпина, Собинова, потом Михайлова слушал… А еще был такой протодьякон знаменитый, то ли Розанов, то ли Розов, я уж забыл, так вот, чтоб послушать его, отец несколько раз в церковь ходил… Цирк тоже любил. Там, говорил, настоящее, неподдельное искусство. А вот кино не любил, считал, что в кинематографе много фальши… Вообще, оригинальный был старик. Когда больной при смерти лежал, все просил не выключать радио — от музыки становилось легче.