Страница 26 из 53
В институтском коридоре его вдруг окликнул женский голос. Он обернулся и увидел Рудневу. Она легким шагом быстро приближалась к нему и, подойдя, подала руку. Раиса Ивановна уже знала, чем кончилось его дело на партийной группе, и была рада за него. Эта радость передалась и ему, он смутился и оттого немного растерялся. Она заговорила о подставках для пробирок, с изготовлением которых мастерская опять затягивала. Он нелепо стал оправдываться, что ничего не знает об этом, но вот вернется от Прутикова, обязательно поинтересуется.
— Вас вызывает Прутиков? — удивилась она.
— А что? — спросил Иван.
— Да ничего, — уклончиво произнесла она и пошла по коридору. Вдруг остановилась, посмотрела на него и двинулась дальше.
«Хотела что-то сказать, но не решилась», — подумал он и стал подниматься на второй этаж. Постучав, вошел в кабинет Прутикова. Профессор был один. Они посмотрели друг на друга. Прутиков на Буданова — как на человека, который суется не в свои дела. Буданов же на Прутикова — как на секретаря, который, к сожалению, не был похож на тех, каких он встречал на заводе. Те выслушивали людей, приходили к ним на рабочие места, интересовались делом. Ничего подобного в Прутикове он не замечал, но как дисциплинированный коммунист соглашался с мыслью: секретарь есть секретарь.
Приглашая к себе Буданова, Прутиков рассчитывал, что докладные Кочкарева и двукратное обсуждение произвели свое действие (он хорошо знал, как эти обсуждения действуют на психику), и потому начал разговор издалека — спросил, как идут дела в мастерской, как настроение.
Буданов знал, что профессора мало интересовала мастерская и вопрос его означал не более как формальность. По первой же реплике он понял, что Прутиков с ним неискренен, и потому сам сознательно обострил разговор:
— Работать — работаем, а настроение… — он поглядел на Прутикова и добавил: — Хоть беги.
Прутиков прищурился. Вокруг глаз обозначились морщины, и его желтоватые глазки стали похожи на ромашки с увядшими лепестками.
— Что ж, не нравится, — пожал он плечами, — уходите на завод, там размах, заработок.
— Если бы меня интересовал только заработок…
Прутиков иронически поджал губы.
— Что же вас в таком случае интересует? Наука? Проблемы биологии? Или нечто иное?
— Проблемы биологии, — усмехнулся Иван. — Вы только о них и думаете…
— А вы о каких? — снисходительно осведомился Прутиков.
— Мои проблемы — они и ваши проблемы… Хотя вы далеко от них стоите. — Иван ощутил, как от волнения заколотилось сердце, но тут же попытался совладать с собой, взять себя в руки.
Прутиков усмехнулся:
— От каких же это проблем?
— От самых важных.
— А именно?
— Нравственных, — сказал Иван.
— Что вы под этим разумеете?
— Разуметь-то — мало… Мы призваны решать их.
— Каким же, любопытно, образом?
— Самым человеческим.
— Вы хотите, чтобы я каждого за ручку водил?
— Прежде чем взять человека за ручку, надо знать, куда повести.
— Демагогия! — повысил голос Прутиков. — Вы хотя бы поняли, почему вами недоволен Кочкарев?
— Я-то понял… А вы, видно, не поняли или делаете вид, что не поняли.
— Я делаю вид… Ну и ну, батенька… Бьемся с вами, теряем время… Человек взрослый, а ведете себя, как дитя неразумное.
Иван внезапно улыбнулся. Прутиков с сердитым недоумением посмотрел на него: — Чему улыбаетесь?
— Так… — проговорил Иван. — По ассоциации… Вспомнил про одно дитя, которое крикнуло: «А король-то голый!»
— Опять намеки… Это вы про кого?.. Кочкарев, что ли, голый?
— Кажется, вы его уже одели.
— А вы раздеть хотите?
— В этом вся задача.
— Много на себя берете! — вскипел Прутиков.
— Вам легче. Вы ничего не берете.
— А вы, значит, взяли на себя решение нравственных проблем?
— В какой-то мере — да, — без тени волнения отвечал Иван. — Но есть и другие проблемы… Вот вы говорили о проблемах биологии. А без современной техники разве можно решить их? — Он чувствовал, что нащупал верную нить разговора и что сейчас как никогда выскажется до конца. — Наука без техники, что птица без крыльев, — ввысь не поднимется. А кто этой техникой заведует? Кочкарев! Кто он и что он? Разве не видно?.. На заводах, на фабриках повышают производительность, экономят каждый грамм металла, говорят о недостатках, отстраняют неспособных руководителей, увеличивают отдачу продукции, внедряют и развивают социалистическое соревнование! Почему же нельзя сделать это здесь? А то получается — в одном месте укрепляют экономику, а в другом не думают о ней, больше того — раскачивают ее… растаскивают.
— Растаскивают?.. А вы что? Поймали кого-нибудь за руку?
— А если бы поймал я, вам было бы приятно? Коль пустили козла в огород, сами его и гоните оттуда.
Профессора все больше раздражал и злил этот рабочий. Наглец! Вздумал поучать его, Прутикова!
— Вот что, — устало сказал он, собираясь закончить разговор, который ему надоел. — Я вас вызвал не для диспута. — Помолчал и заговорил сухим, официальным тоном: — Видите ли, у вас с Кочкаревым сложились плохие отношения. Не сработались, так сказать. Зачем вам портить нервы? — Голос его зазвучал вдруг сочувственно. — Не лучше ли перевести вас на другое место? Куда — вы выберете сами. — Он с участием посмотрел на Буданова. — А то и вам неприятно и нам.
Иван покачнулся. На какую-то долю секунды ему показалось, будто он с высоты летит в пропасть. Перевод означал крах его позиции. Уйти — значит перемениться, стать тем человеком, каким хотел его сделать Кочкарев. «А что скажут ребята? Как будет злорадствовать Петухов! — пронеслось у него в сознании. — Нет, такое невозможно».
— Я принципиально не уйду! — твердо заявил он.
От этих слов пухленькая ручка профессора сжалась в кулачок.
— Товарищ Буданов, — снова заговорил он строго официальным тоном, — то, что на партийном собрании рабочих докладная Кочкарева признана необоснованной, еще ничего не значит… Мы можем этот вопрос поставить на институтском партийном собрании. Надеюсь, оно будет объективней. — Он нагнулся над бумагами и искоса сверкнул глазами. — Вообще, начнем все сначала.
— Ну что ж, — сказал Иван. — Если оно будет объективно, чего же мне бояться? — Он поднялся и быстрыми шагами вышел из комнаты.
ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ
У Никанора Никаноровича было хорошее настроение. В столярной мастерской, хотя там работало всего пять столяров, дела шли отлично, поскольку это были настоящие мастера-краснодеревщики.
Для прибора требовалась подставка. Ее можно было сварить из уголков, потом облицевать пластиком — так и было указано в чертеже. Но у Никанора Никаноровича были свои цели и задачи. Он решил, что она должна быть не просто подставкой, а шедевром мастерства краснодеревщиков. И надо отдать должное столярам: подставка получилась на славу.
Когда-то в старину русские умельцы для царей и князей изготовляли уникальные табакерки, инкрустированные золотом и серебром. Овальной формы подставка была похожа на огромную табакерку высотой около метра. Правда, на ней не было ни золота, ни серебра, но инкрустация была — цепочка ромбиков из дорогостоящей древесины груши, врезанная в отполированный орех, окаймляла «постамент». Так Никанор Никанорович называл подставку.
Похвалив столяров за отличную работу, он велел перенести подставку в слесарную мастерскую.
— Вот те и чурошники! — восторгаясь столярами, говорил Андрей, сняв кепку и почесывая затылок. — Этакое раньше в царские хоромы ставили для принцесс и разных там величеств.
Буданов не согласился с ним.
— Не знаю, — пожал он плечами, — для чего надо было вместо простой и добротной подставки закатить такой парад?
Никанор Никанорович смолчал. Он был рад, что тот пока не догадывался, что к чему, а думал только о производстве да экономии. Взглянув мельком на Буданова, он распорядился, чтоб на «постамент» поставили прибор и тщательно закрепили.