Страница 71 из 89
— Стойте! — остановил его Томилин. — Вы... видели ее? Говорили с ней?
— Как же, как же! — убедившись, что опасности больше нет и хватать за грудь его не будут, адвокат вновь присел на скамью. — Несколько раз имел удовольствие видеть Елену Николаевну у меня в конторе и беседовать с ней. Она и умолила меня похлопотать о свидании.
— Сама умолила? — впился опять в него Томилин взглядом.
— Сама, сама! И очень настойчиво, уверяю вас. Так настойчиво, как будто от этого зависела ее судьба, как будто речь шла о жизни и смер... — спохватившись, Шафиро испуганно зажал себе рот ладонью, но Томилин не обратил внимания, в волнении заходил по камере.
— Когда? — спросил он словно бы мимоходом.
— Завтра в десять утра. Уже отдано распоряжение генеральным прокурором, и все инстанции уведомлены... И Елена Николаевна ждет...
Однако Томилин уже не слушал его. С побледневшим, искаженным лицом метался он по камере, бормоча невнятное:
— Завтра... сама умолила... — вдруг остановился и с силой ударил кулаком в стенку. — Поздно! Поздно, милая Елена Николаевна!
Хотел что-то еще сказать, но обернулся к адвокату и изумленно на него посмотрел, словно сию минуту только увидел.
— А-а! — махнул рукой, сникая. — Ну вы ступайте, оставьте меня. Мне надо подумать.
— Понимаю, понимаю, — подхватил Шафиро портфель и на цыпочках, угодливо кивая, метнулся к двери и легонько стукнул. Дверь отворилась в то же мгновение.
Оставшись один, Томилин присел на скамью, где только что сидел адвокат, и долго бессмысленно смотрел на неровно положенные, стершиеся доски стола. Потом прошептал, скривившись, словно от боли:
— Свидание не состоится!
И мысли запрыгали беспорядочно в его голове, и потребовалось усилие, чтобы выстроить их в связную линию. Вспомнил, как год назад умолял он в письмах Елену Николаевну о свидании. В письмах, потому что телефонная трубка тут же бросалась, едва успевал он произнести несколько слов. А ему казалось: стоит им только увидеться, и все образуется, она поймет... Но вот этой-то возможности ему и не представилось... Вспомнил, как ходил под ее окнами и мучился и не решался подняться, позвонить в дверь, потому что не перенес бы, если бы дверь захлопнули перед его носом.
За что же мучила она его? И что произошло сейчас? Из милосердия ли решила снизойти? Своего рода благотворительность, утешение перед концом. Или... или, может быть, все-таки что-нибудь было? Может быть, оттого и мучила, что любила? Ах, знать бы!
«Завтра узнаешь! — подсказал кто-то иронически внутри Томилина, — завтра в десять часов!»
— Какое завтра! — вскочил он опять и заходил. — Завтра не будет! — и глянул на оконце — налилось оно твердой, чистой чернотой, значит, наступила уже ночь, и назначенный час приближался. — Придется вам подождать, Елена Николаевна! Отложим на потом наши игры!
И вдруг ясная мысль пронзила его, и он остановился, словно ударился об эту мысль лбом: «потом» не будет. Он нужен ей сейчас, в качестве осужденного, приговоренного, в некотором роде «героя». Окажись же он на воле, все опять повторится. Именно так и случится, и никогда уже он не узнает, зачем? И назвалась невестой! Значит, объявила во всеуслышание именно для него, чтобы знал: невеста! Ах ты, ах ты...
— Невеста! — прошептал он и покачал головой: таким это невероятным ему показалось.
В это время отдаленные пока еще послышались шаги в коридоре. Вот замерли они около первой по правой стороне камеры, послышался резкий стук ключей в окованную дверь и команда: отбой! Привычный совершался ежевечерний ритуал, опостылевший до тошноты. Но сегодня имел он особенный смысл, и Томилин вздрогнул, с напряжением стал вслушиваться. Вот замерли шаги около двери его камеры, однако не последовало стука ключей и команды, деликатно надзиратель лишь щелкнул выключателем, погасив яркую лампочку под потолком, оставив только ночник над дверью. Ну конечно, он на особом положении, деликатность и вежливость по отношению к нему тоже входят в процесс исполнения! И вновь полыхнуло в груди ненавистью, и от ненависти этой и бессилия заскрежетал он зубами.
А назначенный час между тем приближался.»
Тут уже не в силах был дальше писать Аркадий Семенович. Бросил на стол ручку, завершая тем самым как бы сегодняшний труд, встал с кресла и потянулся, расправил затекшие члены. «А назначенный час между тем приближался», звонко выпевалась в мозгу его последняя фраза. И не в силах оторваться от им самим же выдуманного сюжетного хода, он подошел к окну и глянул в темную за ним пустоту, словно бы это ему предстояло пилить решетку и прыгать на мокрые от дождя плиты тюремного двора и по ним бежать к обозначенному в плане месту в каменной ограде. «Стой! — остановил он сам себя и хлопнул ладонью по лбу. — Что это я! Побег-то ведь не состоится! Не-ет, не состоится!» И предстала перед ним будущая сцена: блекнет, голубеет от чистеньких утренних лучей тюремное оконце, а герой его все продолжает лежать на кровати в оцепенении. И так ярко она ему представилась, как будто сам он и лежал на жесткой кровати в полосатой тюремной робе в ожидании предстоящего свидания.
Подожди, сказал себе Аркадий Семенович, а не будет ли здесь натяжки? И тревожно метнулось в груди сердце: поверят ли? может, все напрасно? Но вдруг явилась перед ним Прекрасная дама с верхних этажей — вошла в комнату, как в тюремную камеру, с той же божественной улыбкой и глянула синими глазами: что же ты? неужели не променял бы остаток жалкой своей жизни на свидание со мной? В ажиотаже замахал Аркадий Семенович руками: променял бы! один бы раз она вошла в эту комнату, а там хоть...
А за окном тем временем набрала силу весенняя ленинградская ночь. Он прислонился пылающим взволнованным лбом к прохладному стеклу, чтобы остудить, унять мятущиеся в голове мысли. За окном на очистившемся от туч небе в призрачном, как кисея, облачке купался опрокинутый на спину, кривой, как ятаган, мусульманского пошиба месяц, к нему неприкаянной собачонкой привязалась единственная в небе звезда. Увидел месяц в окне Аркадия Семеновича, поманил: иди, искупаемся вместе в космических целебных лучах. «А и правда, — решил Аркадий Семенович, — не засну все равно. Пойти прогуляться, пожалуй».
На улице охватило его свежестью, налетевшим к ночи слабеньким морозцем и такой благодатью, что он хмыкнул от удовольствия и глянул на небо, словно выискивая, откуда же эта благодать проливается. Месяц уже вынырнул из облака и воровски крался в кронах обнаженных еще деревьев и в свете, проистекавшем бог знает откуда, ветви слагались в написанные тушью на небосводе таинственные письмена — словно посылала природа человечеству таким способом загадочные послания и содержали они предупреждение, ультиматум, но не нашлось еще на Земле человека, который бы их расшифровал, прочитал тексты.
А месяц-то все манил-заманивал. Аркадий Семенович и пошел на его зов — похрустывали под ногами подернувшиеся к ночи ледяной корочкой тротуары, колокольцем вызванивал замороженный воздух, и с жалобным тихим стоном срывалась с крыш капель. Шел задумавшись, изредка вскидывал голову, выискивая в небе попутчика своего, месяца, а тот затеял шутливую игру — то за один дом спрячется, то обнаружится совсем с другой стороны верхом на трубе: «Ау! — словно бы кричал оттуда. — А я вот где!» Усмехался Аркадий Семенович, любуясь его детскими забавами.
Тихи были и пустынны в этот час улицы. Сгинули пешеходы, сгинули машины и трамваи, и фонари в этой части города почему-то редко горели — тянулись глухие каменные ограды и низкорослые одноэтажные дома с темными зарешеченными окнами — словно в покинутый людьми неведомый город попал Аркадий Семенович. Шагал он, с любопытством и опаской оглядываясь на эти залитые призрачным небесным светом дома, и эхо его шагов разлеталось, билось в тесном пространстве, усиливая ощущение покинутости, пустынности.