Палачи и придурки

— Вот тебе адрес, да смотри с Идолищем больше не возвращайся!

Хмуро уселся на телегу Петрович, поерзал, умащиваясь поудобней, махнул кнутом:

— Н-но-о!

Дернул Буланой и пошагал привычной дорогой, и к обеду дошагал до города, до главной улицы. А надо заметить, что в Благове все дороги вели через эту улицу. Здесь его и увидел проезжавший на такси из аэропорта Веня.

От изумления чуть не вывалился Веня из машины.

— Эй-эй! — закричал он, высовываясь в окно. — Куда?

Но пролетело такси мимо, обдало бронзового идола вонючими выхлопными газами, немало их досталось и на долю Петровича с Буланым — шибануло в нос, помутило сознание. Буланой остановился, задрал голову и громко, на всю главную улицу чихнул — раз, другой, третий. Расчихался и Петрович — и так стояли они в самом центре города Благова и чихали, а когда прочихались, умчалось уже такси с изумленным Веней.

— Что такое! — пожал Веня плечами. — Куда его, шеф, не знаешь?

— Кто его разберет! — шофер оглянулся и понизил голос. — Разное говорят. Одни говорят в переплавку, а другие наоборот, будто бы обратно, на старое место, на пьедестал. Разделились в городе мнения, кипят страсти. Боюсь, как бы не набили друг другу морды.

— Даже так? Даже до мордобоя? Дела‑а! А что, может и гражданская война начаться?

— А и все может быть! Времечко ой-ей! — какое!

— Это верно. Лихое времечко.

Открыл дверь Вене Георгий Николаевич — совершенно трезвый, в выстиранном халате поверх белоснежной сорочки. На груди барином разлегся отлично повязанный галстук, из-под халата ломаной линией стекали стрелки серых домашних брюк. Пахло вроде бы даже французским одеколоном.

— Ого! — изумленно изогнутую, приподнятую изумленно еще в такси бровь Веня так и не опускал и тут вот изгиб этот ему пригодился, — Да ты, Георгий, щеголем! Здравствуй! Профессор дома? Я, собственно, к нему, но и для тебя кое-что имеется! — он выхватил из кожаной через плечо сумки серебристой рыбой блеснувшую бутылку водки. — В холодильник ее, стерву, заморозить! Пока мы с профессором дела обговорим....

— Ни-ни-ни! — загородился от него обеими руками Георгий Николаевич, несчастными глазами в то же время глядя на бутылку. — Ни в коем случае! Завязал, завязал, работаю!

«Что за народ! — крутанулась у него в голове мысль. — Стоит только завязать, как тут же и прут с бутылками! А когда жажда мучила, тогда никого не было!»

— Завязал? И правильно! Хвалю! Ну ее к богу в рай! — Веня ловко пустил бутылку обратно в сумку, и она стыдливо канула в ее кожаное небытие. — Но скажи, так просто взял и завязал? Своей собственной волей?

— Н‑не совсем. Хожу на сеансы к экстрасенсу.

— Что ж, желаю успехов! И — так держать, не поддаваться! Оно ведь и действительно, глупость — пьянство-то!

— Надо работать, — сказал Георгий Николаевич, который никак не мог оторвать взгляда от сумки...

В этот момент Всеволод Петрович вышел из кабинета и несколько суетливо, волнуясь, пожал Вене руку.

— Я ждал вас.

— И вот я — тут, как тут! — они прошли в кабинет, и Веня из той же сумки достал газету, развернул и сунул профессору. — Читайте! Учите, если хотите, наизусть! Это не статья, а эссе, ода! То-то почесываются сейчас в вашем министерстве!

Статья в центральной газете называлась «Туман над городом Благовым» и занимала чуть ли не всю страницу. Всеволод Петрович повертел газету в руках и отложил в сторону.

— Я потом прочту.

— Резонно. В тиши, в одиночестве — резонно. Итак, профессор, как я уже доложил вам по телефону, собирайте чемодан. Там уже завертелось колесо — такие люди о вас хлопочут, на таком уровне — ого-го! Комиссия чуть ли не ЦК собирается к вам в Благов! И, само собой, из Прокуратуры СССР.

— Неужели в нашем государстве таких трудов стоит доказать, что человек невиновен?

— Э-э, бросьте вы! Виновен — не виновен, все это детский лепет. Относительно все это. Любому школьнику, любому новобранцу в армии известно: не за то бьют, что совершил проступок, а за то, что попался. Это стало уже нормой нашей жизни. Вы не виновны, пока не попали на глаза жестокому, многоголовому Дракону, называемому Системой, пока она не распахнула на вас свою пасть. А вот тут уж берегитесь! Стало быть, задача человека в том и состоит, чтобы прожить жизнь и увильнуть от Системы, просочиться меж глав ее законов, параграфов, статей, указов, директив, постановлений, приказов, разъяснений, положений и прочая и прочая! И умереть достойно, незапятнанно.

— Но ведь есть еще и суд совести!

— Суд совести! — хохотнул Веня. — Ну ладно, ну согласен — есть что-то там такое, во всяком случае, должно быть. Но ведь совесть — это от Бога. А Бога у нас отменили, специальным декретом отменили — нет его! А значит, и совесть вроде как бы необязательна. Вот так!

— От Антона Брониславовича? — Серафим Порфирьевич, маленький суетливый человек, взял бумажку из рук Петровича и оглядел его подозрительно. — Что-то долго ты, дружок, ехал.

— Конь Буланой — не самолет, — сказав такую загадочную фразу, Петрович пошевелился, переступил ногами, отчего воздух в тесном фанерном кабинетике начальника цеха художественной обработки металлов наполнился запахами конюшни, дегтя и еще чего-то старинного, напомнившего Серафиму Порфирьевичу далекое безмятежное детство.

Он еще подозрительней посмотрел на Петровича.

— Ну, показывай товар.

По тесному же коридорчику они направились во двор — Серафим Порфирьевич мелко семенил впереди, Петрович топал сапогами сзади, — открыл Серафим Порфирьевич дверь, глянул, и вдруг отлетел назад, словно сквозняком в открывшуюся дверь его задуло обратно, и он ткнулся задом в живот охнувшего Петровича.

— Ты что это привез?! — заверещал придушенно, оглядываясь. Ты это кого привез?!

— Статуй. Чего велено, того и привез.

— Статуй? Велено? Ай да Антоша! Ай да Антон Брониславович! Стало быть, свинью хотели подложить Серафиму Порфирьевичу Кляпфельду? Стало быть, пошутить изволили? Увози! Увози к чертовой матери! — Серафим Порфирьевич забежал Петровичу за спину и стал выталкивать его двумя руками. — И скажи своему начальнику, что так порядочные люди не поступают! Скажи, что я плюю в его холеную харю!

— Ты... это..., — уперся Петрович, — не велено возвращаться!

— Давай-давай! Ишь ты, Кляпфельда под монастырь подвести хотели! Давай топай! Сейчас ребят позову, они тебя мигом выставят! Эй, ребята!

Из недр таинственного цеха вышли бородатые, запорошенные угольной пылью и бронзовой стружкой художники по металлу, подхватили Петровича под руки и выставили на улицу. И дверь перед его носом захлопнулась.

— Трояк давай! — забарабанил Петрович кулаком. — А то никуда не уеду!

Дверь чуть-чуть приоткрылась, выставился из нее кукиш и исчез.

Петрович побарабанил еще, ругаясь страшными словами, потоптался, подергал дверь, но она так плотно была заперта, будто никогда и не открывалась и все случившееся сию минуту Петровичу приснилось.

Плюнув на нее смачно, от души, он почесал в затылке и пошел к Буланому, и тут впервые с досадой посмотрел на бронзового вождя.

— Ну ты, навязался на мою голову!

Ехать было решительно некуда. Петрович изо всей силы хлестнул Буланого.

— Н-но, пшел!

Тот повернул голову и укоризненно посмотрел. «Куда?» — читалось в его взгляде.

— Пшел, з‑зараза!

Ну что ж, решил Буланой, коли ты хочешь, чтобы я шел, я пойду. Он дернул опостылевшую телегу и пошагал. Однако показалось ему что-то в сегодняшнем поведении Петровича обидным. Ишь, раскричался, расхлестался! А сам и ехать-то куда не знает! Попытался было в монотонном цокоте своих стоптанных копыт об асфальт найти успокоение, в ежедневном таком вот тысячелетнем шагании отыскать смысл и целесообразность, но ничего не получалось. Много вас за тысячу лет было хлестальщиков, крикунов! Правителей всяких, владык! Разве я вас звал? Вольным конем я пасся на просторных равнинах, в сочных травах — вы пришли и нацепили на мою шею хомут вот этот, впрягли в ненавистные оглобли. По какому такому праву? А вот захочу и не поеду дальше!