Страница 57 из 89
— Нам об этом ничего неизвестно, — тем же вкрадчивым голосом сказал Феликс Яковлевич, и глаза его в полумраке кабинета блеснули. — Нам об этом ничего неизвестно, потому что никакой телеграммы мы не получали.
— Не может быть! Но, возможно, телеграмму получил непосредственно профессор Чиж! Возможно, он в курсе?
— Об этом надо спросить самого профессора Чижа.
— Так можно позвать его к телефону?
— Нет, нельзя.
— Он уже ушел? Тогда будьте добры сказать его домашний телефон.
— Профессора Чижа нельзя позвать к телефону, потому что он в тюрьме, — сказал Феликс Яковлевич, и в этот момент в душе его словно бы разорвалась бомба, начиненная ликованием, и разлетелось ликование по всему телу; и тело мелко заколыхалось от беззвучного смеха.
В трубке долго молчали, а потом послышались короткие гудки.
Кроме всего прочего, ночь эта отличалась от бесчисленных своих предшественниц тем, что венчала как бы собой череду теплых летних ночей, являлась пиком оплодотворения и созревания, а потому полна была сладкого любовного томления, шелеста пригибаемых трав и страстного шепота. В такую ночь для любви не требовалось специального укрытия — сама ночь и была укрытием, не требовалось специального брачного ложа — вся Земля была ложем.
Может быть, именно оттого, что была чрезвычайно уж хороша, явилась ночь к Всеволоду Петровичу мучительницей, навалилась тоской от беспробудного одиночества, завлекающей цыганкой явилась, окутала звездной шалью, лишила спасительного сна. Эх, эх, в такую ночь стреляются люди ни с того ни с сего!
«А не застрелиться ли и мне?» — горько усмехнулся Всеволод Петрович, глядя неотрывно в распахнутое настежь окно. Свет он не зажигал, но света достаточно было в кабинете от мерцающих в небе звезд, от струящихся из космоса вселенских лучей. Там, в космосе, рождалась его тоска, как если бы он, подобно какому-нибудь астероиду, носился бы во Вселенной, одинокий и неприкаянный, лишенный навечно возможности соединиться, слиться с другим небесным телом. И кто-то из космоса опять манил его пальцем: ну же, ну же! А ночь свободно вливалась в окно, шевеля занавесками, вихрясь над письменным столом, отлеживаясь под диваном и в углах кабинета и вновь уносясь в беспредельность. Ладонями ощущал Всеволод Петрович ее мягкое, податливое, протекающее сквозь пальцы тело, бархатистую небыть ее кожи, и слышался ему призывный женский смех. «Машенька!» — с болью прошептал он имя покойной жены.
Вдруг тонко, не обычным своим деловым звоном звякнул телефон, как будто со сна, как будто приснился ему страшный сон. Звякнул и умолк. Встрепенулся Всеволод Петрович, посмотрел на телефон с жадностью: вот откуда мог был прийти к нему добрый знак, знак внимания, доказывающий, что он где-то кому-то нужен, мог бы позвонить кто-нибудь из приятелей, сказать ободряющие слова. Глядел он на телефон с горькой гримасой и молил: позвони! позвони! Боже ж мой! Да хоть бы тот позвонил — заманивающий из космоса пальцем, произнес бы те же слова: ну же! ну же! Однако молчал телефон.
В разочаровании отвернулся от него Всеволод Петрович, и в этот момент залился телефон отчаянным авральным звоном. От неожиданности подскочил профессор, схватил трубку, но из дрожащих, непослушных рук трубка выскользнула, покатилась по столу, докатилась до края и повисла на упругом спиральном проводе. Он поймал ее, поднес к уху и произнес с остановившимся сердцем:
— Алло!
— Будьте добры Всеволода Петровича, — сказал далекий-далекий голос — вроде бы как неземной, и на мгновение показалось профессору, что мольбу его услышали в космосе и вот звонят, приглашают.
— Слушаю!
— Всеволод Петрович? Приветствую! Это я, Веня!
— Веня? — с такой жадностью ожидал он чего-нибудь необычного, сверхъестественного от этого звонка, что не сразу сообразил. — А‑а, Веня!
— Я из Москвы! — кричал Веня, и голос его был ликующий, победительный. — Утренним рейсом вылетаю в Благов! Сами понимаете, по телефону не могу всего сказать, но... Но одно могу сказать: нас можно поздравить!
— Поздравить? Вы имеете в виду...
— Да-да, статья сдана в набор и завтра появится. Это будет бомба, уверяю вас! Кстати, собирайте чемодан, вам, по всей вероятности, предстоит небольшое путешествие!
— Куда?
— В Москву. Имеются сведения, что вас вызовут!
— Кто вызовет?
— А вот это уже лишний вопрос!
— Но у меня подписка! Я не имею права никуда выезжать!
— Чудак человек! Вас вызовут из такого места, где наплевать на вашу подписку! Но все, все, кончаю разговор! К обеду буду у вас и дам полный отчет!
— Вы бы все же разъяснили толком!
— Все, все, завтра! До свидания! — и положил Веня в Москве трубку.
А в Благове Всеволод Петрович взволнованно заходил по кабинету — вдруг сделалось ему жарко, и он распахнул халат, халат японский, шелковый, струящийся, поблескивающий тускло в звездном свете загадочными восточными письменами, подставил свое бледное тело совсем одуревшей от любовного томления ночи, и ночь обняла его. Ох, Веня, Веня! Не объяснил ничего! Жди теперь целую вечность!
Едва кончилась эта томительная ночь, Антон Брониславович растолкал храпящего на телеге Петровича. Крепко тот спал, свернувшись калачиком, обняв во сне бронзовые сапоги вождя, словно умолял его, просил пощады. «Картинка!» — раздраженно усмехнулся Антон Брониславович. — Навалилась вот на мою голову напасть!»
— Дрыхнешь! — напустился он на продравшего очи Петровича. — А Буланой, небось, не поен, не кормлен!
— Дак... не сдохнет, куда денется! — сказал Петрович и высморкался, деликатно отвернувшись от начальства. — Напоим да и накормим!
— Давай мигом! И побольше Буланому овса подсыпь, дорога дальняя предстоит.
Петрович натянул на свалявшиеся как валенок волосы свой треух и заканючил:
— Ага! Скотину накорми, напои, а что у человека со вчерашнего дня и маковой росинки во рту не было, вам и дела мало! Вам скотина дороже людей!
— Ишь ты, как заговорил! — уставился на него Антон Брониславович. — Еще один борец за права человека выискался!
— А чо ж! Туда-сюда, туда-сюда, как проклятый! И никаких обедов!
— Ладно, зайди в контору, как Буланого накормишь.
Петрович просветлел и оживленно побежал в сарай за ведром и торбой. Антон Брониславович оглядел свое хозяйство: рано еще было, еще не явились спортивного вида молодые люди в джинсовых рабочих костюмах и только-только в дымном мо́роке проявились тени первых искателей помоечного счастья. Он с отвращением вдохнул пропитанный гнилью и гарью воздух, брезгливо сморщился и пошел в контору. «Эх, Антон, Антон! — сокрушенно покачал головой, присаживаясь на край стола и снимая телефонную трубку. — А ведь достоин ты большего, чем это мусорное изобилие!» После третьего гудка ответил в трубке осторожный голос.
— Я вас от души приветствую, Серафим Порфирьевич! — бодренько сказал Антон Брониславович. Привет алхимикам двадцатого века!
— Ш-ш! — зашипел в трубку Серафим Порфирьевич, начальник некоего цеха художественной обработки металлов. — Ты что ли, Антон? Ты чего, аки тать, в рань такую трезвонишь!
— Так ведь, Серафим Порфирьевич, кто рано встает... тому... сами понимаете!
— Понимаю. У тебя дело ко мне?
— Наиважнейшее!
— Ну-ну?
— Зная вашу удивительную способность превращать какой-нибудь захудалый цветмет в золотую монету...
— Ты спятил, Антон! Чего это ты там городишь!
— ...хочу предложить вам несколько пудов первоклассной бронзы.
— Ну-ну?
— По самой сходной цене. По цене, какую сами назначите.
— Ой ли? Знаю и я вас, знаю, как облупленных, и предвижу подвох!
— Вы меня с кем-то путаете!
— М‑м, ну привози. Привози, посмотрим.
Положил трубку Антон Брониславович и с сомнением посмотрел на телефон, словно через телефонный провод хотел взглянуть в глаза далекому Серафиму Порфирьевичу, а через них в его неуловимую душу. «Скользок, стервец!» — вздохнул он, начертил несколько слов на бумажке и вынес ее уже запрягавшему Буланого Петровичу.