Палачи и придурки

— М-мерзавец! — сказала Чекалина, встала и пошла прочь, пристукивая презрительно каблучками.

— Иди, иди! Далеко не уйдешь, достану! Посмотрим, как перед мужем за свои шашни отчитаешься!

Хлопнула дверь, но через минуту вновь отворилась, и молодцеватый голос по-военному отчеканил:

— Р-разрешите!

— Куда! Не принимаю! — замахал Виталий Алексеевич окровавленным платком. — Кто таков? А-а, Суров, стой! — он подлетел к двери и за руку втащил в кабинет водителя Сурова. — Наркоман? — впился в его лицо глазами.

— Ты что, дядя! — попятился тот.

— Ладно, поговорим в прокуратуре! По повестке, по повестке явишься! С вами по-хорошему, по-человечески-то нельзя разговаривать! Официально поговорим! Вы у меня...

Уняв кое-как кровь, он отыскал в коридоре туалет, отмыл с лица кровавые разводы и, обнаружив несколько красных пятен на белоснежной рубашке, выругался:

— Ах, стерва!

Приведя же себя в относительный порядок, стремительно проскочил по коридорам, чтобы не успевали встречные люди задерживаться взглядами на его распухшем носе и растерзанном виде, и укрылся в служебной «Волге», вдавившись, растворившись как бы на заднем сидении.

— Давай! — буркнул только шоферу и откинулся на спинку, закрыл глаза, чтобы не глядеть на пролетавший мимо свет божий.

И хорошо, что ехал с закрытыми глазами, и хорошо, что не глядел на белый свет, потому что, если бы увидел Виталий Алексеевич, подъезжая к прокуратуре, уныло топающего по главной улице седого вислозадного мерина, впряженного все в ту же телегу с возвышавшейся на ней статуей экс-вождя и Петровичем на передке, бог знает что с ним, в его-то сегодняшнем состоянии могло случиться. Мог произойти нервный стресс, мог он сорваться и натворить чего-нибудь, ну, например, набить ни за что ни про что физиономию тому же Петровичу. Мог вполне — есть же предел человеческому терпению. Нельзя так над человеком измываться.

Петрович же, ничуть не подозревая о пролетевшей мимо возможной опасности, уныло кивал носом в такт шагам мерина, в такт попадавшимся под колеса колдобинам и совершенно ни о чем не думал.

Все мысли из него вытряхнулись и разбежались, растеклись по долгому, бесконечно долгому пути, по которому проклятая судьба гоняла его уже третий день. Гневом и бранью встретил вчера его Антон Брониславович:

— Да ты сказал ли этим недоноскам из музея, что приказ председателя горисполкома?

— А как же. Натурально.

— Ну?

Петрович только плечами пожал.

— И куда я теперь это идолище дену?

Наступила ночь, и уже некуда было звонить, испрашивать директив и указаний. В сердцах даже приказал было Антон Брониславович:

— Петровичу водки не давать!

Но поостыв немного, сжалился, приказ свой отменил. К тому же очевидно было, что вины Петровича здесь никакой нет.

И вот сегодня с раннего утра — едва лишь забрезжил рассвет — пустился Петрович в новый путь на какой-то склад вторсырья, крепко зажав в кулаке бумажку с адресом этого самого склада.

Горько было на душе Егора Афанасьевича, горько и обидно. С укоризной оглядывался на портрет Генерального, кряхтел и поматывал головой. И раскладывал на столе центральную газету «Правда» таким образом, чтобы тот видеть мог, мог прочитать об отмене Верховным Советом статьи одиннадцать прим Указа «О внесении изменений и дополнений в закон СССР «Об уголовной ответственности за государственные преступления» и в недоумении разводил руками. «Это что ж теперь получается, уважаемый? Стало быть, теперь каждый горлопан мне или иному руководящему товарищу может плюнуть в лицо, и ничего? Утремся только платочком и пойдем дальше, так? Вот уж не ожидал, не ожидал! Не ожидал, что дадите волю такую всем этим горлодерам, демагогам, мнящим себя защитниками демократии, на поводу пойдете!»

Неизвестно, видел ли Генеральный газету, но губы его горько кривились.

С отвращением посмотрел Егор Афанасьевич и на список записавшихся на прием сегодня граждан города Благова — отпечатан был список заботливой рукой Софьи Семеновны и положен на видное место. С отвращением он на него посмотрел и гадливо взял в руки, и тут же словно выпятилась на него с листа фамилия «Чиж»; и имя и отчество профессора рассыпались перед ним мелко. И вмиг слетели с лица Егора Афанасьевича отвращение и скука, насторожилось в нем все и дрогнули ноздри большого руководящего носа, и стало сладостно и тревожно на сердце, как у бойца перед битвой. Давно он ожидал чего-нибудь со стороны профессора, телефонного звонка или письма, а может и визита; и вот он, визит. Ну что ж, милости просим, милости просим.

Кнопку нажал Егор Афанасьевич, хотел вызвать Софью Семеновну и предупредить, чтобы Чижа в самый конец списка переписала — пусть посидит в приемной, потомится, пусть одуреет от ожидания, пусть выветрится из него запал... Но неожиданно для самого себя, по какому-то наитию, по вдохновению свыше, произнес:

— Софья Семеновна, пригласите, пожалуйста, профессора Чижа.

И правую ногу под креслом подогнул и перенес на нее тяжесть тела и замер в ожидании, как бегун на старте, и едва только дрогнула, открылась дверь, вскочил и пошел навстречу с распростертыми объятиями.

— Профессор! Вот так гость, вот так сюрприз! — он крепкую, сухую руку профессора облапил сердечно двумя руками. — Рад видеть! Только зачем уж вы так-то, официально. На прием вот записались. Да вам только свистнуть стоило, номер телефонный набрать, и я бы сам к вам прибежал пред светлы очи, ей богу! Что мы, грешные, что мы, бюрократы проклятые, перед вами! Пыль и прах! Вы ведь знаменитость! Кстати, вас с приездом, кажется, поздравить можно? Кто-то говорил, не помню, будто вы за границу уезжали? В Америку?

— В Японию, — машинально произнес Всеволод Петрович, выдирая руку из мягких лап секретаря.

— Ну да, ну да, в Японию, помню. Но, доложу я вам, Япония-то поинтересней Америки будет. Много интересней! Завидую, в Японии мне побывать еще не довелось, не довелось. Ну как там?

— В Японии хорошо.

Всего ожидал Всеволод Петрович, только не такого сердечного приема. Предполагал он, что скорей всего не примет его секретарь под каким-нибудь предлогом и сомневался долго, прежде чем прийти в обком и записаться. И все же пошел: гляну, решил, в глаза его. Может человек лицемерить, может языком переворошить тысячи тонн лжи, но в глазах-то всегда останется хоть малая толика истины, самая-самая малость угрызений душевных. И он с первых же мгновений старался заглянуть в глаза Егора Афанасьевича, однако неуловим был взор секретаря, веселой и беззаботной птичкой порхал по кабинету, приветливым и ласковым был голос. И усомнился Всеволод Петрович: да точно ли имел место инцидент на охоте? не обманули ли Веню?

— Прошу, прошу! — хлопотал вокруг него Егор Афанасьевич, провел и усадил в то самое мягкое кожаное кресло, в котором сидел он несколько месяцев назад. — Чему обязан? Проблемы какие-нибудь? Выкладывайте, дорогой профессор, все, что в наших силах...

— Я пришел по поводу заявления, помните? — с некоторым затруднением, но твердо выговорил Всеволод Петрович, опять же стараясь заглянуть в глаза собеседнику, даже пригибая для этого слегка голову.

— Заявления? — Егор Афанасьевич отлетел взглядом к самому потолку, к карнизу на окне и там уселся. — М‑м, напомните-ка, с этой работой маму родную забудешь, не только какое-то там заявление. О чем речь?

— Два с лишним месяца тому назад я передал вам заявление от себя лично и... и от группы товарищей о злоупотреблениях в Мединституте, о существующей там мафии. Между тем, самый главный мафиозо и взяточник, ректор института Покатилов, как ни в чем не бывало разъезжает по городу в черной «Волге», меня же в аэропорту арестовали, посадили в тюремную камеру с ужасным убийцей, а теперь завели на меня уголовное дело, — голос Всеволода Петровича дрожал, вот-вот готов был сорваться, забиться.