Страница 34 из 89
— Пошли на снижение, — сказал кто-то за его спиной, и он вздрогнул и открыл глаза.
Исчезли заоблачные арктические пейзажи, четвертинка крыла медленно выписывала кривую над самым городом Благовым, над рекой, и Всеволод Петрович с волнением вглядывался: не видно ли отсюда клиники?
Пока летал профессор по заграницам, пока парил в заоблачных высях, дела в городе Благове шли своим чередом. На улице Дзержинского в очереди за водкой насмерть придавили бабку-спекулянтку. Ввели талоны на чай, на мыло, на стиральный порошок. Временно. Временно же исчезла соль. Теперь на прилавках продуктовых магазинов осталась только морская капуста, но блажане вообще перестали покупать этот ценнейший, полный витаминов продукт, потому что без соли есть его было совершенно невозможно.
Такие веселенькие дела происходили бок о бок с бесцеремонно вторгшимся в город ядреным летом. Как разгоряченная внутренним томлением рано созревшая деваха, лето полыхало жаром, знойными оглушало призывами: приди в девственное лоно мое, в лес, в зарождающееся поле. Да только куда, к черту, пойдешь — дела в городе, работа, служба. Одним словом, долг. Эх-хе-хе, долги наши! Работа!
Такие мысли заворочались в тяжелой голове Егора Афанасьевича, когда минул пятый час заседания бюро обкома. И как мысли его, был тяжел и туманен кабинетный воздух, в котором рыбьими казались лица членов бюро.
— Ну так, товарищи, давайте, наконец, решать. Шестой час сидим, понимаешь...
Егор Афанасьевич с трудом приподнял голову и обвел всех прозрачными, от скуки глазами. Такие же глаза были и у сидящих за столом в его кабинете, так же низко клонились их головы, словно на шее у каждого привязан был тяжкий груз. Несколько в сторонке, особняком, сидел Виктор Зиновьевич Замятин — теперь уже бывший начальник Главного управления торговли города Благова, и тупо бубнил время от времени:
— Доверие партии оправдаю.
От огорчения ли или еще по какой причине с голосом его что-то случилось — откуда-то прорезался протоиерейский оглушительный бас, и казалось, будто говорит он в пустую железную бочку, где сидят члены бюро обкома. Три часа назад его сняли общим решением бюро с должности начальника Управления за полный развал всякой торговли в городе и объявили выговор с занесением в личную карточку. Уже тогда можно было закрыть заседание и разойтись. Егор Афанасьевич, который вел вместо приболевшего первого секретаря Анатолия Ивановича Мазечкина, так и намеревался поступить, уже рот раскрыл, чтобы объявить о закрытии, и многие в предвкушении воли оторвали плоские зады от стульев, но тут раздался жалобный, полный звенящей тоски и горечи голос Виктора Зиновьевича, и был подобен он звуку лопнувшей во время концерта струны на скрипке:
— А как же я?
Все замерли. Хотел Егор Афанасьевич ответить привычное: «Твой вопрос будет решен особо», однако посмотрел в пылающее лицо бывшего начальника торговли, на его поникшие, словно ветви умирающего дерева, плечи и замешкался. Свой ведь брат, плечом к плечу столько лет шли. Пока решится его вопрос, ой-ей-ей сколько придется ему претерпеть. Унижений, да и оскорблений тоже — завистлив и зол народец. Истомится, надорвется мужик душою...
— А что, товарищи, — сказал он задорно, умиляясь на собственное благородство, — не будем томить нашего уважаемого Виктора Зиновьевича? Из человеколюбия, из милосердия. Нынче милосердие-то у нас, хе-хе, в моде! Найдем ему работенку?
— Не будем! Не будем! — передался порыв его членам бюро. — Найдем работенку!
Стали предлагать должности. Была вакансия директора одного научно-исследовательского института. Однако не подошла: кого-то уже из Москвы наметили, звонок был. Упомянул кто-то освободившуюся недавно должность директора молокозавода, на что протрубил Виктор Зиновьевич свое бочковое:
— Доверие партии оправдаю.
Но столько обиды слышалось в его голосе, что всем стало стыдно. Слышалось: что ж, я в вашей власти, топчите. В самом деле, молокозавод тот и заводом-то назвать можно было с большой натяжкой. Издевательством можно было назвать такое назначение. Застыдились члены бюро обкома и потупили очи. Нельзя так поступать со своим, проверенным товарищем. Нельзя создавать прецедент. Каждый может оказаться в подобной ситуации. Сегодня директор захудалого молокозавода, а завтра на какой-нибудь свинарник... И пошло-поехало, и будет это уже не горизонталь, а наклонная плоскость. Нельзя.
Несмело высунулся кто-то:
— А вот у нас торговое объединение создается. Называется «Изобилие». Так может, генеральным директором?
Оживился Виктор Зиновьевич:
— Оправдаю!
Вздохнули члены бюро с облегчением, зашевелились, портфелями по столу завозили, зашелестели бумагами, снова почуяв волюшку. Но тут встал главный редактор местного журнала «Полет» Кирилл Митрофанович Фортунатов — радикал ужасный! — и сказал так:
— Товарищи! Я, разумеется, всеми фибрами моей души за кандидатуру нашего уважаемого Виктора Зиновъевича. Но, товарищи, где же альтернатива? Не забывайте, в какое время мы живем. Время становления правового, демократического государства. Народ спросит у нас: а была ли альтернатива? были ли другие кандидатуры? И что мы ответим? Нет, товарищи, без альтернативы нельзя, как хотите. Изберем-то мы все равно Виктора Зиновьевича, но совесть наша будет чиста. Нас спросят, а мы — да, мол, были и другие кандидатуры, такие-то и такие-то, вот протокол. И никто не посмеет нас упрекнуть. Таково мое мнение.
Единодушный вздох отчаяния раздался в кабинете. Не вздох даже — стон человеческий! В таких случаях говорят у нас: дьявол пролетел.
— Кой черт в этих альтернативах ваших! — не выдержал генерал Пряхин, консерватор. — Дело выеденного яйца не стоит!
— Не скажите, не скажите! — заволновался Кирилл Митрофанович. — Это, знаете ли, принцип демократии диктует!
— Вообще-то, оно конечно..., — зачесали члены бюро в затылках.
«Ну, писатель! — мысленно выругался Егор Афанасьевич. — Я тебе подыщу альтернативу! Придет и твой черед!» Вслух же сказал:
— Что ж, товарищи, наш почтенный литератор прав, и мы все ему скажем спасибо за то, что надоумил нас, неразумных, поправил. Демократия есть демократия. Каждый имеет право иметь... м‑м... Я в том смысле, что у каждого может быть свое мнение, и мы должны его уважать. И должна быть альтернатива. Так учит нас партия.
Слышалась легкая горечь в словах Егора Афанасьевича, но и твердость была, непреклонность.
— Одним словом, давайте кандидатуры.
И вот теперь проклинал себя Егор Афанасьевич за не вовремя накатившее на него человеколюбие. Поначалу казалось все очень просто: наметить парочку кандидатур, записать в протокол и тут же избрать Замятина. Однако...
Воздух в кабинете стал сворачиваться, как прокисшее молоко, густел и, похоже, удельный вес его с каждой минутой делался выше и выше и приближался к удельному весу членов бюро обкома — намечалось уже такое тревожное колебание предметов, готовых, казалось, вот-вот взмыть вверх, словно заседание происходило в кабине какого-нибудь межпланетного корабля. Вон радикал Фортунатов оторвался от пола вместе со стулом и закачался над головами заседающих, подобно поплавку ареометра, да и прочие члены бюро как-то неуверенно сидели: то всплывут слегка в воздух, то опустятся. Ректор Медицинского института Алексей Борисович Покатилов вцепился в ножку стола, смотрел преданно на Егора Афанасьевича арбузными семечками. Только генерал Пряхин сидел прочно и нерушимо, подперев кулаком многодумный подбородок.
— Открой-ка пошире окна, — подтолкнул Егор Афанасьевич локтем сидевшего рядом помощника Михаила Ивановича.
— Сию минуту! — вспорхнул Михаил Иванович, метнулся к окнам.
«Живуч!» — подумал о нем Егор Афанасьевич.
— Слушай, — оборотился он к председателю Областного спорткомитета Василию Кузьмичу Пронину, — что тебе стоит? Ничего ведь не случится, ничего в твоей жизни ровным счетом не изменится. Запишем только в протокол и...