Палачи и придурки

Но лишь подошел, понял: не вовремя. Все пространство вокруг кабинета Ивана Семеновича было заполнено странного вида людьми. Прежде всего поражало одно явное несоответствие: мятые, пузырящиеся на коленях брюки, залатанные свитера и потертые куртки надеты были на сытенькие, упругие тела, из-под допотопных кепчонок и вязаных шапочек выглядывали холеные физиономии. Можно было бы принять их за новобранцев, которые, отправляясь в армию, надевают что похуже, что не жалко будет потом выбросить, если бы не солидный уже их возраст, не проглядывала бы у некоторых благородная седина. Сидели они на диване, на подоконниках, смиренно стояли вдоль стены, образовав длинную очередь. В руках держали старенькие портфельчики или газетные свертки, перетянутые бечевкой. Глаза опущены были долу, а на лицах состроены скорбнопостные выражения.

«А-а! — догадался Виталий Алексеевич. — Коррумпированные! Наши советские мафиози!»

А попросту — жулики. Однажды прокурора Ивана Семеновича осенило, и он объявил во всеуслышание: придите, покайтесь, принесите уворованное, и я отпущу ваши грехи. И вот потянулись вереницы вот таких странных людей, одетых в обноски, долженствующие уверить правовые органы и честных граждан в том, что-де все с себя сняли, до последней рубашки — смотрите, люди добрые! И потекли в государственную казну украденные денежки. «Два миллиона!» — ликовал Иван Семенович. Феномен такой, впервые наблюдаемый в прокурорской практике, принес Ивану Семеновичу славу среди обывателей и признательность со стороны городских властей. Поощрительные слова донеслись и из Москвы. Еще бы: без лишних хлопот ликвидировано было дело, которое, если начинать и вести традиционно, вызвало бы ой какие потрясения в обществе! Каких уважаемых людей задело бы! И страшно подумать — в Москву потянулись бы ниточки! Пресса пела прокурору дифирамбы, но Виталий-то Алексеевич по долгу службы знал: с повинной явились те жулики, которых вот-вот и так должны были забрать органы, и далеко не последнюю рубашку они с себя сняли. Остались миллиончики в кубышках. Однако это его не касалось.

Еще один коррумпированный попался ему навстречу: родственники с похоронными лицами вели под руки глубокого старца — старец с трудом переставлял дрожащие ноги и тряс лохматой седой бородой. Виталий Алексеевич посторонился, пропуская, и не выдержал — хохотнул в кулак: в старце узнал он заведующего райпищеторгом Изю Жихаревича. Не далее как неделю назад видел он Изю в ресторане бойко отплясывающим «цыганочку». «Артисты, так вашу!» — восхищенно покачал он головой, спускаясь по лестнице.

А у подъезда на заднем сидении «Волги» маялся в наручниках Николай Иванович. Приведшие его милиционеры стояли рядом, покуривали, а он метался от одного окошка к другому, спасаясь от удивленных взглядов прохожих, и улица, главная улица города Благова, знакомая ему до последнего булыжника, до последней выбоины на асфальте, по которой любил он пройтись в компании интеллигентных приятелей, вдруг обернулась как бы театральной сценой, и в центре этой сцены очутился он, Николай Иванович Ребусов, выставленный на позор и посмешище, а отовсюду смотрели на него любопытствующие лица знакомых. Ну да, большинство обитателей этой улицы знали друг друга хотя бы в лицо, потому что объединены были одними, не очень-то разнообразными в городе Благове заботами. И Николай Иванович вертелся, сползал на резиновый коврик, прячась за спинкой переднего сидения, пригибался.

— Меня арестовали?! — придушенно взвизгнул он, завидев подошедшего Виталия Алексеевича. — Если арестовали, то где ордер на арест или как там у вас называется! Это беззаконие! — кричал вне себя Николай Иванович.

Виталий Алексеевич махнул милиционерам:

— Свободны, ребята! Мы тут с доктором сами разберемся. Ведь разберемся, а? — садясь рядом, он игриво подтолкнул Николая Ивановича в бок, отомкнул и убрал в карман наручники — отпала в них уже надобность. — Ну чего вы, в самом деле, волнуетесь? Какой вам, к черту, ордер? Вы задержаны мной, следователем прокуратуры, для выяснения некоторых обстоятельств. Пока. Но я могу и арестовать, имею такое право. В интересах следствия. Или даже предъявить статью за дачу ложных показаний. Как же еще назвать ваши увертки, отрицание фактов относительно Чижа? Вот так, милый мой, обстоят дела. Поехали, — тронул он за плечо водителя. — На Овражную.

«Овражная, Овражная..., — лихорадочно соображал Николай Иванович. — Что же там такое?» Знакома была ему та улица, но сейчас никак не мог вспомнить.

— А дружок-то ваш, Ганин, умней вас оказался! — ухмыльнулся Виталий Алексеевич лениво и небрежно, словно вспомнил о детали незначительной.

— В каком смысле?

— Так во всем признался, все подписал и — вольная птица.

— Домой ушел?

— Нет, представьте себе, не хочет! Говорю: «Идите домой, к деткам!» Не хочет. «Колю, — говорит, — дождусь. Глаза ему открою». Это вас, стало быть. «Э‑э! — говорю ему. — У вас с Колей впереди много серьезных дел, устанете ждать». Уперся и ни в какую. У меня сидит. «Глаза, — говорит, — ему открою».

— Да какие глаза! — застонал Николай Иванович.

— А квартиру чижовской сестрице за чей счет ездили в Москву ремонтировать? Ремонтировали квартирку-то?

— Ремонтировали... так при чем здесь профессор? Ну помогли старушке клеить обои... Из благодарности за приют. Из чувства порядочности, если хотите...

— Вот-вот, из чувства порядочности. А вы уверены, что Чиж послал вас в Москву за казенный счет и поселил на квартире сестрицы тоже из чувства порядочности? Вы можете утверждать, что не подстроено это им было нарочно?

— У меня нет никаких фактов, но...

— То-то и оно! Может, скажете, и спиртик не пользовали?

Тут замялся Николай Иванович. Было, было! Однажды на восьмое марта была выставлена на общий стол бутылка спирта. Но кем была принесена и откуда — не интересовался.

— Что притих? — весь обернулся к нему следователь, и Николай Иванович отпрянул, вспомнив жесткие, нахальные пальцы его на своей скуле. — Значит, пользовал? Ну вот, а ты говоришь!

Виталий Алексеевич откинулся на сидении, расслабился. Устал он что-то, надоели ему людишки. Использовать вдруг захотелось минуты покойной езды по улицам города. И он как бы отринул от себя все, заставил забыть на короткое время. И утомленно закрыл глаза.

«Овражная..., — мысленно корчился, ту́жился тем временем Николай Иванович вспомнить, что ж там такое на улице Овражной — улице окраинной, похоже, трущобной, с дурной славой. Тюрьма? Но нет, городская тюрьма — место известное каждому блажанину. Может, филиал какой-нибудь?

— Куда едем? — осмелился спросить он осторожно.

— Увидим, — не открывая глаз процедил следователь.

«Психиатрическая спецлечебница, кажется, имеется на Овражной, — припомнилось Николаю Ивановичу — но при чем тут...» При чем тут он, хотел пожать Николай Иванович плечами, но вдруг всплыли в памяти газетные статьи и передачи по телевидению про то, как годами томились в психушках без суда и следствия инакомыслящие, всякого рода диссиденты, и происходило это в совсем недавние времена. «Неужели?!» — втянул он голову в плечи и выпучил глаза на то ли дремлющего, то ли задумавшегося следователя. Да нет, не может быть, нигде он ничего такого не говорил... почти.

Так и сидел он весь оставшийся путь со страхом внутри, пока петляла машина по низкорослым улочкам окраины, уставленным тополями, вымощенным кое-где еще дореволюционным булыжником. «Вот она, Овражная!» — узнал Николай Иванович, когда показалось впереди длинное трехэтажное, тюремного вида здание, окруженное тюремной же, кирпичной стеной.

Подкатила «Волга» к железным крепостным воротам, толстым железом была окована и дверь контрольно-пропускной будки, в ней зарешеченное имелось окошко, в это окошко выглянуло в ответ на звонок Виталия Алексеевича серое, сплюснутое с боков лицо в фуражке, дверь открылась, и следователь, цепко ухватив за локоть, воткнул в нее Николая Ивановича, пропихнул сквозь грязный вонючий коридорчик и вывел на больничный двор к одноэтажному, еще более мрачному зданию, стоявшему перпендикулярно главному.