Палачи и придурки

— Знакома. Так это клевета, бред!

— Все-то у вас клевета! Все-то у вас бред! По-вашему, людям больше и заниматься нечем, кроме как клеветать на вашего обожаемого профессора! А морфин в его столе — тоже бред? Кому Чиж продавал наркотики?

— Да какие наркотики! Слушайте, ну вы, очнитесь! Это наваждение, честное слово! Не продавал профессор наркотиков, использовали для опытов! Клянусь вам чем угодно! — Николай Иванович умоляюще сложил руки.

— Та-ак, не желаете говорить правду. Что ж, дело ваше, — Виталий Алексеевич перегнулся через стол и надавил едва заметную кнопку. Сам же приблизился к Николаю Ивановичу и вроде бы дружески взяв его за руку, выхватил из заднего кармана брюк наручники, и вмиг обе руки хирурга были крепко и надежно стиснуты нагретым следовательским задом металлом. — Посидишь, посидишь, голубчик, у меня в карцере! — сделал он рукой успокаивающий жест на возмущенные, протестующие потуги. — А то в психушку могу пристроить. По блату. Не хочешь?

Вошли два милиционера, и Виталий Алексеевич небрежно кивнул:

— Увести!

— Я протестую! — Николай Иванович произнес тонким, дрожащим голосом.

— А протестуй, протестуй! Разве у нас протестовать возбраняется?

Милиционеры легко подхватили хирурга под локотки и увели. Так и прошел он, плотно стиснутый с боков, руки в наручниках вытянув перед собой, словно неся нечто драгоценное мимо Юлия Павловича, обратив к нему отчаянный, вопрошающий взгляд. «За что?» — спрашивал этот взгляд. Провели Николая Ивановича по коридорам, спустили по лестнице, вывели на улицу и втиснули в стоявшую у подъезда «Волгу».

Что же мог ответить на его вопрошающий взгляд Юлий Павлович?

Он сидел на деревянной скамейке, вцепившись в нее обеими руками, и с ужасом смотрел, как уводят милиционеры «закованного» Колю Ребусова, и голова его сама собой вдавливалась и вдавливалась в туловище, челюсть отвисла и слегка вывихнулась, ноги же начали дрожать такой неудержимой дрожью, что подошвы выбили на потертом полу легкомысленнейшую чечетку, и пришлось их поднять и держать на весу. Тысячи ужасающих мыслей завертелись в его голове, и все были обрывочны, неокончены — винегрет какой-то из мыслей выплеснулся ему в голову, и в такт этому мысленному винегрету забегали, засуетились выпучившиеся глазки. И уже не трезвая мысль, а животный инстинкт подсказал: сейчас твоя очередь, сейчас и тебя вот так же. Хотя и противоречило это логике — не ведал он за собой никакой вины. Сжался, замер Юлий Павлович на скамейке и суетливые глазки уставил на дверь следовательского кабинета. И застыли в них страх и обожание. Да, в ту минуту обожал он эту канцелярского вида дверь, на которой какие-то негодяи умудрились порезать перочинными ножиками дерматин и написать нецензурные выражения. Обожал как некое божество. И в следующий момент она отворилась, и сам вышел ее хозяин.

— Зайдите!

Юлий Павлович соскользнул со скамейки и нетвердо прошел в кабинет.

Виталий Алексеевич руками развел как бы вслед уведенному Николаю Ивановичу, глазами и телом всем показал: полюбуйтесь, дескать, на такую печальную картину. Головой удрученно покачал и кивнул на стул, с которого только что милиционеры сняли ошалевшего Ребусова.

— Вот видите! — сказал он с болью в голосе и опять помотал головой, даже по кабинету взад-вперед прошелся, словно успокаивая в себе кипение чувств. — А что я могу поделать? — остановился перед Юлием Павловичем и уставился на него. — Что, скажите?

Юлий Павлович, присев на стул, вынужден был опять приподнять чуть-чуть над полом ноги, чтобы не выплясывали они предательскую чечетку, которую мог бы принять хозяин такого серьезного кабинета за черт знает какое легкомыслие. Хотел ответить, но вывихнутая челюсть никак не вставлялась на место, и он ограничился судорожным кивком.

— Эх-хе-хе! — вздохнул Виталий Алексеевич, усаживаясь за стол. — Тянешь человека, подсказываешь, как лучше — для его же блага стараешься, а он нет, сам в омут лезет! Прямо головой! В омут! — и Виталий Алексеевич рукой показал, как ныряют неразумные люди в омут головой. — Он всегда у вас такой ершистый?

Юлий Павлович машинально кивнул сначала утвердительно, потом отрицательно замотал головой и испугался: не сочтут ли его такие противоречивые кивки за ложные показания? Но следователь не обратил внимания.

— Вы-то, надеюсь, не такой? Ну да я и сам вижу, что не такой. И правильно. Скажу откровенно, дорогой Юлий Павлович, душа разрывается, когда приходится вот так... Думаешь: эх ты, свинтус! да ты расскажи всю правду и ступай себе домой с богом! к жене, к детишкам! Так нет, упрется как баран, понимаешь. Не советую! Нам нужна правда и только правда! Вот вы мне правду-то и расскажете, как Чиж вас подрядил под видом учебы на курсах отремонтировать квартиру родственницы. Ведь расскажете?

Юлий Павлович подвигал челюстью — скрипнуло в ней, щелкнуло, и стала челюсть на свое законное место.

— Так точно! — прошептал.

— Чудесненько! Я рад, что мы с вами вот так сразу нашли общий язык.

«Какая квартира?» — пытался сообразить Юлий Павлович.

— Надеюсь, вам известно, что против Чижа заведено уголовное дело?

«Я ж говорил! Я предупреждал! — зашевелилось в сознании Юлия Павловича. — Черт меня дернул подписывать!»

— Как же это вы не разглядели такого... преступника? — продолжал Виталий Алексеевич. — Проморгали?

Юлий Павлович ручками развел и физиономию недоуменную состроил: сам, дескать, удивляюсь, как это не разглядели.

— Но теперь-то вы понимаете, что ваш священный долг помочь следствию, поспособствовать?

— П-понимаю.

— Значит, так: я вам сейчас один документик дам. Это копия письма в обком одного вашего коллеги. Фамилию знать необязательно. Вы пройдете в соседнюю комнату, посидите там, ознакомитесь, обдумаете, а потом мы с вами побеседуем, — говоря так, Виталий Алексеевич, словно бы машинально перебирая на столе бумаги, вдруг вытащил из-под них пару наручников и подержал, с удивлением рассматривая, будто невдомек ему было, как такой предмет мог оказаться среди деловых бумаг, и медленно сложил в стол. От вида наручников, от их тонкого перезвона Юлий Павлович побледнел.

А Виталий Алексеевич протянул ему толстенькую пачку машинописных листов.

Протянул ему пачку машинописных листов, отвел в соседнюю пустующую комнату и запер; а ключ положил в карман. Не то чтобы опасался, что Юлий Павлович сбежит — куда у нас побежишь! Велика Россия, а бежать некуда! Но за запертой дверью думается обстоятельней, там нет никаких отвлекающих моментов, а замок в двери намекает, предупреждает.

Положив ключ в карман, озабоченно двинулся по коридору и тут в конце его в блеклом свете неоновой лампы увидел знакомую женскую фигуру. «Проституция, — говорила в интервью заезжему иностранному корреспонденту известная в городе проститутка Ирэн Семечкина, — у нас самая престижная профессия!» Ирэн Семечкину и узнал он в идущей навстречу женщине.

— А, начальничек, привет! — сделала она Виталию Алексеевичу ручкой. — Ну как, оклемался? Это какой же добрый человек расписал тебя давеча?

— Топай, Семечкина, а то я тебя сейчас распишу!

— Ох, ох, ох! Испугалась, как же! Ка-акой грозный! Да прав не имеешь! Я конвертируемая, инвалютная, а ты кто? Х... рублевый!

Мощной грудью она налетела на Виталия Алексеевича, опалила одуряющим запахом духов. На визгливый ее крик стали растворяться двери, из которых выглядывали заинтересованные сотрудники. Виталий Алексеевич трусливо ретировался, рысцой заскочил за угол. «Тьфу!» — плюнул он в бессильной злобе. Многое познал в этой жизни следователь по особо важным делам, какие только не открывались ему извивы человеческих душ! Каких только не встречал парадоксов! И твердо усвоил одно жизненное правило: в этом мире правит наглость, напористость. Чтобы победить, нужен чуть больший заряд наглости, чем у противника. Однако противостоять абсолютной, не имеющей никаких границ наглости он еще не научился. И это его бесило. «Ну, я тебя достану!» — мысленно пригрозил он Семечкиной и направился к прокурорскому кабинету.