Палачи и придурки

Он и ринулся было к двери мастерской, но из кабинета вышел сам Всеволод Петрович с листом бумаги в руке. Отпрянул Георгий Николаевич, спрятался за выступ.

— Слушайте, слушайте! — сказал Всеволод Петрович, помахивая в воздухе белым листом бумаги, пожалуй, слишком белым и элегантным, чтобы быть отечественного производства — была в этом листе некая легкость, воздушность, некий налет высокомерия. — Слушайте, что пишет мой канадский друг, бывший одесский еврей Дима Соловейчик: «Драгоценнейший мой и бесценнейший...» так, ну тут ерунда, а вот: «...уж коли решительно Вы отказываетесь приехать в Канаду и работать в моей клинике, то, может, хоть на временный какой-нибудь срок, на какой сами пожелаете? И еще: осведомленный точнейшим образом о бедственном положении здравоохранения в Вашей стране, хочу предложить Вам оборудовать кардиохирургический центр в городе Благове новейшей аппаратурой в расчете на будущие дивиденды. Подробности обговорим при встрече...» Ну и так далее. Что скажете?

— Витийствует одесский еврей!

— Ишь ты! Страна для него уже «ваша». Вот стервец!

— Вот-вот! Масоны и евреи! По клочкам Россию раздергают!

— Что ни говорите, а заполучить оборудование — это ого-го! Чем работаем, братцы, чем работаем! Каменный век! Неолит! По мне пусть хоть сам черт из преисподней привезет эту аппаратуру!

— А за державу-то! За державу разве не обидно!

— Национальное самосознание поднимать надо. Национальное самосознание русского народа.

— Да бросьте вы! Национальное самосознание предполагает прежде всего элемент гордости. А какая тут, к черту, гордость! Чем гордиться прикажете? Кастрированной культурой?

— Ну это вы... за такие слова...

— Да, кастрированной! Тысячелетие русский народ собирал по крупицам, а кучка мерзавцев ухитрилась похерить все за несколько лет! Прежде чем поднимать самосознание, надо вывести Россию из тупика!

— Уничтожили интеллигенцию!

— Дерьмо нации всплыло на поверхность, а золото потопили!

— Зол народ, ох, зол! А молодежь, так просто бандиты!

— Что же вы хотите, если семьдесят лет злоба копилась в концлагерях, в очередях, в трамваях, в приемных бюрократов и откладывалась в наших генах! Ее еще на внуков и правнуков хватит!

«Гадюшник!» — ухмылялся следователь. — Интеллигентский гадюшник!» Он все постукивал ключом гаечным да поглядывал. На кухню прошел, осмотрел, количество комнат сосчитал. Недурно, совсем недурно жил профессор! На какие шиши? На зарплату? Ну это вы кому-нибудь другому расскажите! Забывшись, улыбался Виталий Алексеевич и тогда провал от утерянных неизвестно где зубов гляделся жуткой дырой в бездонную пещеру или даже в небытие, в могилу.

Георгий Николаевич маялся. Улучив момент, прокрался все же к мастерской, торкнулся плечом и грудью, но запертая безнадежно дверь отринула его, оттолкнула прочь. Запертая дверь — существо отвратительное, с дурными манерами милиционера. «М‑м!» — застонал Георгий Николаевич и пнул ее тихонько ногой. Из небытия же, сквозь черные непроницаемые очки за ним следил заинтересованно лжеводопроводчик.

А в гостиной шум как-то словно бы споткнулся, словно бы катилось, катилось колесо и накатилось на препятствие — не остановилось еще, но скособочилось, завихлялось. Взоры гостей один за другим обращались во главу стола, где Всеволод Петрович, подавшись вперед, приподнявшись на стуле, просил глазами внимания к своей персоне. «Учитель сказать хочет, тише, учитель...» — прошелестело.

— Друзья, — Всеволод Петрович подпер щеку тонкими и длинными, необычайной чистоты пальцами так, будто у него болели зубы, обвел всех недоуменным грустным взглядом, — мне это не нравится. Не нравится противостояние. Прежде чем бросить камень во врага своего, подумай, не бросаешь ли ты его в самого себя? Мы с вами врачи... почти все, — улыбкой он испросил прощения у дам, жен коллег своих, — и нам ли не знать, что за процессы творятся в человеческом теле, нам ли не знать, что состоим мы из тех же частиц, из которых состоят вода, земля, воздух, что жизнь человеческая есть лишь определенное состояние разумной материи. И разделение, согласитесь, условно, противоестественно. Где, в какие времена человечество утратило ощущение единства с природой и внутри себя? А ведь было, было это ощущение! Идея всеединого Бога тому подтверждение. Вспомните: «Не судите да не судимы будете». Тут вот что: осуждая ближнего, осуждаешь и себя самого, помни об этом. Убивая, убиваешь и частицу своей же плоти. Уничтожая природу, земную плоть, уничтожаешь и свою плоть. Истрачивается, слишком быстро истрачивается эта плоть!

Слушали его. Кое-кто ироническую скрывал улыбку, но слушали молча, внимательно.

А Георгий Николаевич совсем истомился. Вылетели прочь остатки алкоголя, оставив муть и сивушные мерзкие мысли. Стоял он все так же в прихожей, якобы наблюдая за работой водопроводчика, подпирал задом стенку, но душа-то его молила о стопке и пребывала в отчаянии, а тело требовало горизонтального положения, поэтому сползал он потихоньку по стенке и вот-вот готов был прикорнуть прямо здесь, на полу. И не мог уйти, потому что надо было караулить благоприятный момент в застолье. Сознание его то затуманивалось, то просветлялось и в одно из просветлений он увидел, что водопроводчик манит его из ванной рукой.

— Что, друг, — странно заговорил водопроводчик, когда Георгий Николаевич досадливо приблизился, и вышло у него смешно: «сто, дрлуг», — головка бо-бо? И выпить хочется?»

Собрал Георгий Николаевич последние силы и гордо выпрямился.

— Это не вашего ума дело!

— Хо, хо, хо! Какие мы, однако, гордые! А ты не кипятись, пошли лучше по пивку ударим, полечим наши души.

Может быть, и подмигнул при этом водопроводчик лукаво и доверительно, но ничего невозможно было разглядеть за черными непроницаемыми очками. Черт знает, что за человек. А слово «пиво» бурю вызвало в сердце Георгия Николаевича, которое забилось тревожно и ликующе, к горлу подкатила сухость и понял он, что вся истина мира и смысл сущего заключаются в этом коротком и скользком слове.

— Не располагаю наличными, — похлопал он себя по карману, смущенно отворачиваясь.

— Жора! Что за счеты! — просвистел водопроводчик, закидывая на плечо свою мастеровую сумку. — Я произнес слово, я и угощаю. Так у нас водится в порядочном обществе.

Осторожно прошли они в прихожую, и когда уже открывали входную дверь, водопроводчик кивнул в сторону гостиной и прошептал на ухо Георгию Николаевичу:

— Шурин-то твой что, в новые Христосы метит?

Тот поежился, пожал плечами, головой покивал, что можно было понять и так и этак.

«Откуда он имя мое знает?» — недоумевал Георгий Николаевич, пока спускались по лестнице.

На улице вывернулся из-за угла, дунул им в лица, овеял хрустальной весенней стужей ветерок, словно поджидал их, сторожил. И тут же умчался с хохотом, шурша по асфальту бумажной дребеденью и прошлогодними листьями — казалось, будто пробегает мимо кто-то легкий и невидимый, даже слышался Георгию Николаевичу перестук копытец и лукавый козлиный смешок. Он со страхом оглядывался и втягивал голову в плечи.

— В пивбар пойдем, — сказал Виталий Алексеевич.

— Открыт ли? — Георгий Николаевич с неудовольствием уловил в своем дрожащем голосе подобострастные, униженные нотки. — Который все же-таки час? — он глянул зачем-то в небо, но там тоже темно и смутно было, как и в душе его.

— Спокойно, Жора! Запомни, предполагать худшее — значит заранее потерпеть поражение. Это, друг мой Георгий, философия неудачников. Шире шагай и тверже. Мы здесь хозяева.

И он подхватил Георгия Николаевича под локоть и в самом деле зашагал широко и твердо, так что тому пришлось семенить ногами, чтобы поспеть, и даже слегка повиснуть на его жесткой руке. «Нет, какой он, к черту, водопроводчик! — догадался наконец Георгий Николаевич. — Ну да все равно...»