Канахкон

Реакция бабушки показалась мне настолько фальшивой, что по спине пробежал холодок. Возникла уверенность не только в том, что бабушка заранее знала, что мамы больше нет, но и в том, что я бы вовсе не получил приглашение, если бы она была по-прежнему со мной. Странные, недобрые мысли. Я заглянул ей в глаза. Они полнились мутными старческими слезами, подбородок дрожал. Я нехотя пожал ее руку. Что это за мысли? Откуда? Отголоски материнской истерии? Насаждаемая ею долгие годы паранойя? Или…

- Мама долго болела. Она… ну, она сама решила уйти..., - ответил я, отгоняя чувство, что этим признанием предал мать. Может стоило придумать онкологию или несчастный случай?

- Какое страшное горе, Пьерри! – бабушка достала из рукава платочек и промокнула глаза.

- Да, - неловко буркнул я и неожиданно для самого себя спросил, - На твоем письме не было ни единой марки. Как ты его отправила? Голубиной почтой?

Бабушка откинулась на спинку стула и рассмеялась, сквозь слезы.

- Пока ты добирался сюда, встретил ли хоть одно почтовое отделение? Вот и я за всю свою жизнь не видела ни одного в радиусе пятидесяти миль. Так что можно сказать, что да – голубиной почтой. Сын старого Ахиро как раз отправлялся на учебу в ваши края, я и попросила его передать письмо.

Меня тут же подмывало спросить, а как она вообще узнала, в каких краях я живу? Но это было бы уж очень похоже на допрос, а я не хотел портить и этот чудный день, и отношения с вновь обретенной родственницей щекотливыми вопросами. Я решил, что будет еще время все аккуратно разузнать и развеять неясные подозрения, поэтому я занялся, наконец, завтраком. Кофе был вкуснейший – свежезаваренный, со сливками и сахаром, как я люблю. Рыбные и мясные закуски таяли во рту, а пышные булочки и домашнее масло, которое я щедро намазывал на них, были вообще за гранью добра и зла.

После завтрака мы обошли весь дом. Мне казалось, что я забыл все, но каждая комната выплескивала на меня шквал воспоминаний. Конечно, первым делом я отправился на нашу с Анри веранду и увидел, что бабушка сохранила ее в неизменном виде. Три из четырех стен по-прежнему представляли собой панорамное окно на Озеро, прикрытое невесомыми занавесками. Дощатый, выскобленный до белизны пол. Наши кровати у окна и большой стол, за которым мы с Анри когда-то читали, рисовали, лепили из пластилина и играли в настольные игры. Теперь этот стол больше смахивал на архив, где были собраны наши старые игрушки, рисунки, поделки и масса фотографий в рамках. Я не стеснялся слез, разглядывая эти фотографии. Вот Анри в национальном индейском костюме с самодельным деревянным посохом и петушиным пером за ухом. Вот папа и мама в купальных костюмах на берегу. Они щурятся на яркое солнце и счастливо смеются. Оказывается, у папы были усы! Наверное, поэтому мне его образ запомнился таким расплывчатым. Вот я сам, такой маленький и испуганный, на огромном гнедом жеребце. Грива коня заплетена в косы, и за одну косу его держит… изрядно помолодевший Ватер. Мои черные кудри тоже заплетены в растрепанные косички и украшены маленькими перышками. А вот мы с Анри в компании индейской детворы у костра – у каждого в руках истекающий соком и уже порядком покусанный кусок жареного мяса. Было множество и других бесценных фотографий, которые я решил внимательно изучить позже и в одиночестве.

Прадедушкина библиотека – высоченные стеллажи, наполненные книгами, огромный неподъемный стол с зеленой лампой. Я даже и не подозревал, что помнил прадеда, пока не увидел это помещение. Сейчас стол был абсолютно пуст, за исключением той самой лампы, но во времена моего детства он был завален толстыми тетрадями и книгами, а сам прадед – кряжистый, смуглый и строгий – нависал над ним, сидя в широком кресле. Я улыбнулся внезапному воспоминанию: мы с Анри врываемся в его обитель с водяными пистолетами, а он кричит нам: «Если замечу хоть каплю на книгах, обоих утоплю, как котят!». Нам вовсе не страшно. С шумом и гамом мы носимся вокруг его стола, пока он прикрывает его широкими лапами, а потом бежим дальше.

Спальня родителей. Здесь я задержался надолго, глядя на пушистое покрывало, устилающее двуспальную кровать. Каждое утро в детстве я прибегал сюда, зарывался в него и чувствовал на голове и теле ласковые мамины руки и папины мозолистые щекочущие пальцы. Смех, планы на предстоящий день и теплые шутливые разговоры ни о чем.

Скверные мысли и подозрения, которые зародились во мне во время завтрака, совершенно позабылись, пока шла экскурсия по дому. Но по приходу в гостиную, тревожное чувство вернулось. Причиной тому была картина, занимающая целиком одну из стен. Я помнил ее, ведь в детстве я просиживал перед ней часами, фантазируя. Сейчас атмосфера полотна вновь полностью поглотила меня. Древние индейские воины, чьи стать и мудрость были переданы неведомым художником с невероятным мастерством, строго глядели прямо мне в душу. Суровые гордые лица, сумрачные глаза. Жесткие и гладкие, словно отполированное дерево, тела, одетые в медвежьи шкуры. Напряженные мышцы рук и ног. Воины на картине словно нетерпеливо ждали малейшего повода, чтобы кинуться на того, кто покусится на покой племени. Четыре фигуры находились в глубокой тени, окруженные буйной растительностью – заросшими мхами деревьями, пышными кустарниками, высокими папоротниками. Ноги по колено скрывались в высоких сочных травах. Но за всем этим сумраком несколькими мазками золотисто-оранжевой краски художник смог передать солнце.

- Бабушка, - произнес я пересохшими губами, - кто это?

- Разве ты не помнишь? Это твои предки, сыночек, - послышался ее странно далекий голос. Я оглянулся и с удивлением увидел, что она, тяжело опираясь на ходунки, ковыляет прочь по широкому коридору.

- Расскажи, что случилось с отцом и Анри…

- Мне нехорошо, крошка Пьерри, - невнятно ответила она, не оборачиваясь, - мне надо немного передохнуть. Я уже не такая шустрая, как бывало… Вечером я тебе все расскажу, детка. И про наших предков, и про твоих папу и брата…

Как бы мне ни хотелось, я не стал тревожить ее расспросами. Успеется. Вместо этого я проводил ее до дверей спальни и вернулся в нашу с Анри комнату. Распахнув одну из створок окна, я высунулся по пояс наружу и огляделся. Стоял чудесный летний день – яркий, как картинка. Озеро лежало передо мной – круглое, сияющее, тихое и знакомое. Совершенно не похожее на то, что было в тот последний день. У деревни я разглядел какое-то сборище. Индейцы притащили на берег здоровенный древесный ствол и теперь в несколько пар рук деловито его обстругивали и обтесывали. Женщины и дети радостно несли хворост и сооружали высокий костер. Кто-то пел, кто-то плясал, кто-то вел за рога упирающегося жирного пёстрого козла. Я улыбнулся довольный, что мое дурацкое утреннее вторжение не оставило и щербинки на безмятежном укладе жизни. Впрочем, желания заявиться туда вторично не возникло.

Я оставил окно открытым и принялся разглядывать фотографии. Некоторые хватали за душу, другие оставляли равнодушным. Долго я глядел на фотографию мамы, держащей в руках полную ежевики соломенную шляпу. Это мне снилось перед отъездом. Такой маму я не знал. Или не помнил. Первое, что я сознательно о ней помнил, это заливающий лобовое запотевшее стекло ливень. И ее лицо, подсвеченное огоньками приборной панели и словно копирующее стекло – безучастное на вид, и при этом залитое слезами.

Я провел ревизию прикроватных тумбочек, но не нашел ничего интересного. Бесконечные фотографии озера, снятые с разных ракурсов, и наши старые игрушки – в основном выцветшие пластмассовые фигурки индейцев и зверей. Я заглянул в платяной шкаф. Из одежды там висел только чей-то новенький индейский костюм, остальное пространство было заполнено обувными коробками, битком набитыми маленькими кассетами от старой видеокамеры. В одной из коробок обнаружилась и сама камера.

Виситасьон я нашел на кухне, разделывающей большой кусок ягнятины, и кашлянул, привлекая ее внимание.

- Мне надо посмотреть кое-какие записи, - произнес я, указывая на камеру, которую вертел в руках.