Страница 114 из 121
— Помаленьку. К этому приставлены. По-стариковски. А раньше и мы, так сказать, повоевать умели.
— Где же это?
— А на позиции. Помню, в японскую войну…
— Так ты еще с тех времен?
— С тех самых… Живой остался. Бегу, помнится, со штыком. Справа и слева падают, а я бегу, ничего. Пуля миновала. Значит, не роковое дело было.
Софье Анатольевне показалось, что она уже достаточно поговорила с дворником, и поэтому коротко спросила:
— Дома?
— Нету их. И сказали, что сегодня не вернутся.
— А ключ?
— Ключ? С собой взяли…
Полной неожиданностью для Алексея Петровича было предложение повезти подарки фронтовикам.
— От нашего завода ты один. Да и от города тоже. Почет! — пояснил Кузнецов. — Ехать надо завтра же — в Уралоград, а оттуда с делегацией на фронт.
— Не знаю, как жена…
— Алексей Петрович!
— Так я же согласился! — поспешил ответить он. — Я же не про себя, я про жену, про Клашу…
— В гражданскую воевал? Снарядов не боишься? — весело спросил Кузнецов.
— Не в снарядах дело…
Старик непритворно вздохнул. Более всего боялся он проводов. Клавдия Григорьевна непременно расплачется. Дома еще ничего, а вдруг на вокзале?
Угадал Алексей Петрович: были и никчемные хлопоты и беспричинные слезы. От этого, знать, не убережешься. Дело человеческое. Клавдия Григорьевна вытирала слезы кончиком пухового платка и смотрела так, будто прощала все провинности, — любила, значит… Обидно, что это живее всего чувствуешь в минуту расставанья.
Пятые сутки поезд шел на северо-запад. Миновал Пермь, Киров, Вологду… Давно не ездил Алексей Петрович. Железная дорога показалась бесконечной извилистой улицей тревожно живущего города — завьюженного, наполненного гулом, грохотом, свистом ветра, затемненного по ночам. Приближение фронта, его грозовое дыхание ощущалось все настойчивее. Минувшей ночью поезд обстреляли с воздуха. К счастью, все обошлось… Разрывы тяжелых бомб, услышанные на рассвете, потонули в грохоте набиравшего скорость поезда… Хотя бы лесочек где молодой, заснеженный, славный, а не эти обгорелые, торчащие, как черные жерди, сосны и осины. Верхушки их срезаны пулеметным огнем, сбиты осколками снарядов, исхлестаны взрывной волною. Невесело было глядеть на деревья. Под откосами — обломки разбомбленных поездов, искореженные сожженные танки, разбитые пушки. Они тоже не веселили сердца. Одно только и было терпимо, что напоминали они об Урале. Там почти на каждой станции вблизи металлургических заводов видел он груды металла, побывавшего на полях сражений. Эти обломки ждал очистительный огонь мартеновских печей, огонь обновления, огонь мести, грозный огонь, на котором ковалось оружие войны.
Все разговоры в поезде велись в преувеличенно бодром, даже веселом тоне. Делегаты быстро сдружились. Алексею Петровичу привалило счастье — неожиданная встреча с Павлом Васильевичем Соловьевым, зятем покойного летуха дяди Кузьмы. Прошло более десяти лег, а они сразу узнали друг друга. Соловьев, такой же, как раньше, строгий, подтянутый, в гимнастерке, с боевым орденом Красного Знамени — еще за гражданскую… Был он теперь директором громковского рудоуправления.
— Копаем в глубину, — с улыбкой сказал он Алексею Петровичу, — добываем такую руду, что сама стреляет!
Алексей Петрович еле сдерживался, — так хотелось ему рассказать о дяде Кузьме, о своей матери. Бывает такая минута, когда, взяв щепотку табака из кисета товарища, даже случайного попутчика, хочется сказать ему что-нибудь особенное, такое, чего не сказал бы в иное время. Но тут подсел к ним секретарь уралоградского горкома партии — посоветоваться, как лучше провести встречу. Решили прежде всего прочитать письма бойцам-землякам от уральцев, потом передать знамя областной партийной организации и знамя кремнегорских танкостроителей.
— Вам, Алексей Петрович, придется слово сказать.
— Ох, боюсь я, не выдержать мне этой самой торжественности!.. Заранее заявляю.
Соловьев стал подбадривать его, обещал в крайнем случае помочь, подсказать нужное словечко, если оно затеряется у Алексея Петровича в бороде.
Шутка не развеселила.
— Нет, не меня надо было послать, — сказал старик сокрушенно, — а кого помоложе, позвончее.
Он глянул в вагонное окно и удивился голубоватой утренней белизне северного снега. Эта нежная белизна так тронула его сердце, что на одно мгновение он даже забыл, куда и зачем едет. Вспоминалось что-то далекое, невозвратимое, почти сказочное. Война, казалось ему, оторвала сердце от всего хорошего, что было в прошлом… Отгул орудийного выстрела заставил его вздрогнуть. Все встало на место: вспомнил, куда едет, и зашептал какие-то слова, но никак не мог найти самого первого, ключевого слова.
— Все хотел я тогда еще спросить, — услышал он голос подошедшего к нему Соловьева, — кем приходился вам… Кузьма Родионов? Не отцом ли?
— Нет…
— Извините, я подумал…
— Он мать любил, — продолжал Алексей Петрович, глядя в окно. Помолчал, повернулся к Соловьеву и сказал, словно сделал давно тяготившее признание: — И она его тоже любила…
Соловьев улыбнулся.
— Только он не знал про это, — закончил Алексей Петрович.
Соловьев перестал улыбаться, посмотрел на старика встревоженно, тихо спросил:
— И вы ему не сказали?
Удивление и упрек прозвучали в его словах.
К концу дня поезд остановился на станции, расположенной неподалеку от Ладожского озера.
Секретарь горкома, Алексей Петрович и Соловьев выскочили из вагона первыми. Навстречу им побежали бойцы.
— А знамя, знамя забыли! — вспомнил Алексей Петрович, хотел броситься в вагон, но бойцы окружили его, обжигая холодом промерзлых полушубков и шапок.
Они обнимали его, целовали, не отпускали от себя. А он, взволнованный, стараясь докричаться своих товарищей, повторял:
— А знамя, знамя!
Но и секретарь горкома, и Соловьев, и многие другие не слышали его, они сами потерялись в нахлынувшей солдатской волне. Какой-то боец, схватив Алексея Петровича за руку, успокаивал:
— Еще дальше поедем, дальше… мы сопровождать посланы.
Поезд уральцев, составлявший более пятидесяти вагонов, вскоре осторожно пошел по новой железнодорожной ветке, выстроенной накануне встречи гостей. Остановился он у самого Ладожского озера.
Где-то вдали, за свинцовой ледяной равниной, жил и боролся осажденный Ленинград. Вот как далеко заехал Алексей Петрович от родных краев! Вот она — черная дорога, пролегающая через всю ледяную равнину, та самая дорога жизни, про которую читал он в газетах. Вот какая она… И странная мысль встревожила старика: «Нахожусь рядом, а не в силах помочь!» Машины осторожно, одна за другой, шли по льду, разбрызгивали жидкий снег у берега, почти плыли но воде, торопились на помощь осажденному городу… Сесть бы в кабину, припасть к рулю… Чувство собственного бессилия угнетало старого мастера.
Уральцам не дали сойти на землю. Едва поезд остановился, в вагон влетели фронтовики. Исчезла необходимость торжественности, все вышло само собою — просто и хорошо: и письмо было прочитано и знамена вручены.
— А как с подарками? — чуть смущенно напомнил секретарь горкома.
— Давно ждем!
Искренность этих слов показалась Алексею Петровичу милее всякого торжества. Непрошеная слеза, слеза, которую грешно было таить, показалась на ресницах. И, не вытирая глаз, он закричал, как у себя дома, за своим застольем:
— А подарки-то, подарки-то какие! Кому пимы, а кому варежки. Кому платочки, а кому кисеты. Кому самосад, а кому вино. Кому пельмени мороженые, а кому куропатка. Верное слово! Охотнички послали свои трофеи. Одних рябчиков не знаю сколько…
Он понимал, что говорит совсем не то, что собирался сказать, — про танки, про уральский хребет обороны, — но не тревожился, не винил себя. Это была сама жизнь. И хорошо, что была она такая…
В штабе принимал уральцев генерал, пожилой человек в меховом жилете поверх кителя. Выглядел он просто, по-рабочему, как отметил про себя Алексей Петрович. Поблагодарил за самоотверженный труд, за отличное оружие, рассказал о боевой обстановке фронта, предложил побывать в подразделениях.