Что такое кино?

Но даже если литература или оккупация открыли определенные пути проникновения влияний, тем не менее речь идет о явлении, не поддающемся объяснению на одном этом уровне. В наши дни американское кино создается в Италии, но никогда еще кинематограф Апеннинского полуострова не был более типично итальянским. Система ассоциаций, которой я здесь придерживался, отдалила меня от других, гораздо менее спорных сопоставлений, например с традицией итальянского рассказа, с комедией масок и техникой фресковой живописи. Мы имеем дело не столько с «влиянием», сколько с истинным созвучием между кинематографом и литературой, основанным на общих глубоких эстетических принципах, на общем понимании взаимоотношений между искусством и действительностью. Современный роман давным–давно осуществил свою «реалистическую» революцию, вобрав в себя бихевиоризм, технику репортажа и этику насилия. Кинематограф не оказал на эту эволюцию ни малейшего влияния, как это принято считать. Наоборот, такой фильм, как «Пайза», доказывает, что кино лет на двадцать отставало от современного романа. Немалая заслуга новейшего итальянского кино состоит в том, что оно сумело найти для экрана собственно кинематографические эквиваленты наиболее значительной современной литературной революции.

«Esprit», 1948

Де Сика — режиссер

Должен признаться, что сомнения парализуют мое перо, столь вескими мне кажутся причины, которые должны были бы воспретить мне представлять читателю Де Сику.

Прежде всего, намерение поведать итальянцам что–либо об их кинематографе вообще и о том в частности, кто является, пожалуй, самым крупным их режиссером, выглядит весьма самонадеянным со стороны француза; но главное состоит в том, что к этому изначальному теоретическому беспокойству присовокупляются в данном случае еще несколько частных опасений. Когда я опрометчиво принял почетное предложение представить Де Сику, я руководствовался прежде всего своим восхищением «Похитителями велосипедов», не зная еще «Чуда в Милане» (1950). Разумеется, мы видели во Франции фильмы «Шуша» и «Дети смотрят на нас», но сколь бы ни была прекрасна «Шуша», открывшая нам талант Де Сики, в ней все же наряду с высочайшими находками ощущалась некоторая неуверенность новичка. В сценарии порой были заметны уступки мелодраме, а режиссуре свойственны были поэтическое красноречие и лиризм, которых Де Сика теперь, видимо, остерегается. Словом, индивидуальный стиль режиссера там еще только нащупывался. Полное и окончательное мастерство утвердилось в «Похитителях велосипедов», утвердилось настолько, что этот фильм подытоживает, на наш взгляд, все усилия своих предшественников.

Но можно ли судить о режиссере по одному фильму? Он в достаточной мере свидетельствует о таланте Де Сики, но вовсе не о формах, которые ему суждено обрести в будущем. Как актер Де Сика не новичок в кино. Но его следует считать «молодым» режиссером, режиссером с будущим. «Чудо в Милане» весьма отличается по духу и структуре от «Похитителей велосипедов» при всем глубоком сходстве, которое мы постараемся понять. Каким будет следующий фильм? Не раскроет ли он перед нами богатство источников, остававшихся в двух предшествующих работах в тени? Словом, мы собираемся говорить о стиле выдающегося режиссера на основании всего лишь двух произведений, причем одно из них, казалось бы, опровергает направление второго. Для того, кто не смешивает воедино деятельность критика и пророка, этого мало. Мне нетрудно объяснить свое восхищение «Похитителями» и «Чудом» ; совсем иное дело — попытаться экстраполировать на основании этих двух произведений постоянные и окончательные свойства таланта их автора.

А ведь по отношению к Росселлини мы охотно сделали бы это, исходя из фильмов «Рим — открытый город» и «Пайза». То, что мы могли бы при этом сказать (и что мы действительно писали во Франции), неизбежно должно было бы подвергнуться каким–то изменениям и поправкам под влиянием последующих фильмов, но не было бы ими опровергнуто. Ибо стиль Росселлини принадлежит к совершенно иному эстетическому роду. Он легко раскрывает свои закономерности. Он соответствует такому видению мира, которое немедленно переводится в постановочные структуры. Если угодно, стиль Росселлини есть прежде всего взгляд, тогда как стиль Де Сики — это, в первую очередь, чувство. У первого постановка охватывает свой объект извне. Разумеется, я не хочу сказать, что это делается без понимания объекта и без чувственного его восприятия, однако такой внешний подход отражает очень важный этический и метафизический аспект наших отношений к миру. Чтобы понять сказанное, достаточно сравнить разработку образа ребенка в фильме «Германия, год нулевой» и в картинах «Шуша» или «Похитители велосипедов». Любовь Росселлини к его персонажам окружает их с безнадежным сознанием некоммуникабельности всего живого, тогда как любовь Де Сики, наоборот, излучается самими персонажами. Они такие, какие есть, но изнутри они освещены его нежностью к ним. Таким образом, режиссура Росселлини встает между нами и разрабатываемой им материей, разумеется, не как искусственное препятствие, а как непреодолимое онтологическое расстояние, как врожденный порок живого существа, который эстетически выражается в категориях пространства, в формах и структурах мизансцены. Тот факт, что она воспринимается как недостаток, как отказ, как ускользание предметов и, в конечном итоге, как страдание, приводит к тому, что ее легче осознать и легче свести к формальному методу. Росселлини ничего не может изменить, не совершив сначала личную нравственную революцию.

Наоборот, Де Сика принадлежит к тем режиссерам, у которых, казалось бы, нет иной цели, кроме верной передачи своего сценария, и чей талант исходит лишь из любви к своему сюжету и из глубокого его понимания. Мизансцена как бы сама себя моделирует подобно естественной форме живой материи. Француз Жак Фейдер, обладавший совершенно иной чувствительностью и проявлявший весьма явный интерес к проблемам формы, тоже принадлежал к семейству режиссеров, единственный метод которых заключается будто бы лишь в честном служении своему сюжету. Разумеется — и–мы к этому еще вернемся, — такая нейтральность иллюзорна, но ее видимое существование ничуть не облегчает задачу критика, ибо она разделяет все творчество кинематографиста на отдельные частные случаи, в результате чего каждый следующий фильм может вновь все поставить под вопрос. Поэтому возникает сильное искушение увидеть лишь профессионализм там, где следует искать стиль, лишь благородное смирение умелого специалиста перед требованиями сюжета — вместо творческого почерка истинного автора.

В фильме Росселлини режиссура легко выводится методом дедукции из всего изобразительного ряда, тогда как Де Сика заставляет нас индуктивно обнаруживать ее в зримом повествовании, в котором ее, казалось бы, вовсе и нет.

И, наконец, особенно важно то, что творчество Де Сики до сих пор неотделимо от сотрудничества с Дзаваттини, вероятно, в еще большей мере, нежели творчество Марселя Карне — от Жака Превера. Пожалуй, в истории кино нет более совершенного примера симбиоза сценариста и режиссера. Тот факт, что Дзаваттини участвует в создании многих других фильмов (тогда как Превер написал очень немного сценариев для других режиссеров, помимо Карне), ничуть но облегчает положения, и даже наоборот; тут возможен вывод о том, что Де Сика — идеальный режиссер для Дзаваттини, тот, кто его лучше и глубже всего понимает. Мы знаем примеры работы Дзаваттини без Де Сики, но не Де Сики — без Дзаваттини. Поэтому весьма произвольной с нашей стороны была бы попытка выделить элементы, принадлежащие собственно Де Сике; тем более, что мы констатировали выше его смирение, по крайней мере кажущееся, перед требованиями сценария.

Следовательно, мы должны отказаться от противоестественного разделения того, что столь прочно соединено силой таланта. Да простят меня Де Сика и Дзаваттини, а заодно и читатель, который не интересуется моими угрызениями и только ждет, чтобы я, наконец, пустился вплавь. Но ради успокоения моей совести да будет принято во внимание, что я претендую лишь на некий критический подход, который, вероятно, в будущем окажется под вопросом и который представляет собой только личное высказывание французского критика, сделанное в 1951 году по поводу весьма многообещающего творчества, чьи свойства с особым трудом поддаются эстетическому анализу. Это смиренное признание вовсе не является ораторской предосторожностью или риторической формулой. Прошу поверить, что оно служит прежде всего мерилом моего восхищения.