Страница 293 из 303
Конечно, признание облегчит его совесть, но действительно ли это правильный выбор?
Ведь сейчас все так хорошо: ему при встрече улыбается Сюэ Мэн, Чу Ваньнин теперь его возлюбленный, дядя и тетя в добром здравии, и даже Ши Мэй все еще жив… разве может быть что-то важнее этого? Даже если ему придется мучиться от чувства вины и всю жизнь прожить как беглый преступник, он не хотел своими руками разрушить все, что имел сейчас.
Но, как ни крути, были вещи, которые он все равно должен был рассказать. Ведь теперь, когда Мо Жань окончательно убедился в том, что закулисный злодей переродился вместе с ним, только он мог предупредить людей о надвигающейся опасности и помочь им встретить ее во всеоружии. Небеса даровали ему шанс искупить свою вину за былые преступления, и, вероятно, сама эта возможность возродиться, сохранив память о прошлых ошибках, была дана ему именно для того, чтобы в нужный момент он мог бесстрашно выступить вперед и остановить надвигающуюся бурю.
Даже если это будет стоить ему жизни.
Мо Жань закрыл глаза. Его трясло, между ресниц запутались так и не пролитые слезы.
Он не боялся проститься с жизнью, ведь, в конце концов, один раз он уже умер, но в этом мире были вещи пострашнее смерти. Чтобы понять это, ему хватило его прошлой жизни... Тогда, чтобы сбежать от этих вещей, он принял решение покончить с собой. В те годы, особенно после смерти Чу Ваньнина, он все время убегал, пытаясь оторваться от преследующего его незримого зверя, но именно сейчас этой твари удалось загнать его в угол.
Он уже чувствовал острые когти на своем горле.
Обреченный на одиночество, покинутый близкими[208.1] и презираемый всем миром во веки веков.
Он знал, что ему не сбежать… не скрыться от этого…
От ужаса Мо Жань беззвучно заплакал. Слезы неудержимым потоком потекли по его щекам, падая на пол, как первые капли надвигающегося ливня.
Изо всех сил пытаясь подавить дрожь в голосе, он сказал:
— Прости… я… я не знаю, как это сказать… я, правда… я…
Вдруг пара сильных рук крепко обняла его со спины.
Мо Жань широко распахнул глаза, когда осознал, что Чу Ваньнин подошел сзади и заключил его в объятия.
— Если ты не хочешь говорить об этом, тогда не говори, — донесся приглушенный голос из-за его плеча. — У каждого есть свои секреты… и любой может оступиться.
Мо Жань замер.
Чу Ваньнин понял его без слов?
Он понял… впрочем, разве могло быть иначе, ведь Чу Ваньнин всегда видел его насквозь. Сколько раз Учитель был свидетелем того, как провинившийся Мо Жань в панике признавался в своих грехах, искренне и фальшиво, неохотно и от чистого сердца.
И хотя Чу Ваньнин не знал, в чем провинился Мо Жань, ему было совершенно ясно, что тот, невзирая на мучительность признания былых ошибок, через силу пытается заставить себя сделать это.
— Учитель…
— Если это дело так сильно тебя беспокоит, и ты хочешь поговорить об этом, тогда скажи как есть. Я здесь и готов выслушать тебя, — сказал Чу Ваньнин, — но если тебе больно говорить об этом, и ты решишь, что лучше промолчать, я не буду тебя расспрашивать... Я знаю, что в будущем ты больше никогда не совершишь ничего подобного.
Сердце Мо Жаня будто пронзили ножом.
Он почти незаметно покачал головой: нет, все не так…
Все не так просто, как ты думаешь… далеко не так просто…
«Учитель, я ведь не цветы срывал там, где их рвать нельзя. Я убивал людей, проливал реки крови и складывал горы из костей. Я разрушил большую часть мира совершенствования и уничтожил тебя».
Он снова замер, чувствуя, как неподъемный груз вины ломает его изнутри.
«Я погубил тебя, Чу Ваньнин!
Так зачем ты утешаешь своего палача… Зачем хочешь облегчить страдания человеку, что когда-то вонзил нож в твое сердце? Зачем перед смертью ты просил, чтобы я отпустил себя?
Почему тогда ты не убил меня?..»
Все его тело трясло. Почувствовав эту дрожь, Чу Ваньнин ошеломленно замер. Первая теплая капля упала на тыльную сторону его ладони.
— Мо Жань… — тихо пробормотал он.
— Я хочу обо всем рассказать.
— Тогда расскажи.
Придя в еще большее смятение, Мо Жань покачал головой:
— Я… я не знаю, как это сказать…
Голос, который до этого момента ему удавалось держать под контролем, наконец, сорвался.
— Правда… я правда не знаю, как мне заговорить об этом…
— Тогда ничего не говори, — Чу Ваньнин отпустил его, после чего развернул к себе лицом и в этой непроницаемой темноте ласково погладил его по щеке. Мо Жань попытался увернуться, но Чу Ваньнин и не думал отступать и теперь уже двумя руками обхватил его мокрое от слез лицо.
— Ничего не говори, — повторил он.
— Я…
Внезапно аромат цветущей яблони накрыл Мо Жаня с головой, а потом он почувствовал, как губы Чу Ваньнина коснулись его губ. Кажется, это был первый раз, когда Чу Ваньнин сам поцеловал его. Неуклюже и неловко он приник к его губам и, чуть приоткрыв их языком, проскользнул внутрь горького от слез рта, вовлекая его в обжигающе-страстный поцелуй.
Смятение, растерянность, безумие.
Мо Жань тоже не знал, почему так устроены люди, что любовь для них и правда спасительная гавань, в которой можно укрыться от любых душевных мук и страданий. Может быть, в конечном итоге все мы те же животные, которые в процессе совокупления способны забыть обо всем, ведь в погоне за удовлетворением желаний плоти реально лишь удовольствие, которое ты можешь получить здесь и сейчас.
Дать беспомощному сочувствие, а потерявшему надежду — небольшую передышку.
Вот и сейчас все разговоры были забыты. Потерявшись в этом затяжном поцелуе, Чу Ваньнин ощущал, как растет желание Мо Жаня, и даже через одежду мог почувствовать всю его силу и мощь. Поколебавшись, он все же нерешительно протянул руку, чтобы потрогать его, но Мо Жань перехватил его пальцы, переплетая их со своими:
— Сейчас хватит и этого.
Он привлек его в объятия и крепко прижал к себе. Во всем мире только этот человек мог унять его боль и только он был способен очистить его душу.
— Больше ничего делать не нужно, хватит и этого…
Чу Ваньнин молча поднял руку и погладил его лицо. Безо всякой причины он вдруг почувствовал, как сердце сжалось от любви и жалости:
— Такой глупый.
Мо Жань перехватил его вторую руку и, переплетя все десять пальцев с пальцами Чу Ваньнина, прижался лбом к его лбу:
— Как было бы хорошо, если бы я был таким глупым раньше.
Чу Ваньнин чувствовал, что никакие его слова не смогут переубедить Мо Жаня, да у него никогда и не получалось утешать людей, поэтому он неловко потерся о его щеку кончиком носа, а потом снова нежно приник к его губам.
Когда Чу Ваньнин проделывал все это, от смущения у него покраснели кончики ушей, но при этом он изо всех сил старался выглядеть совершенно спокойным и невозмутимым. А ведь он по своей инициативе поцеловал Мо Жаня, и даже сам первым обнял его, хотя раньше никогда такого не делал.
— Учитель… — Мо Жань уклонился, но было заметно, что от поцелуя его дыхание заметно участилось, — хватит… не надо, не делай этого.
— Всегда это делал ты, — Чу Ваньнин освободился из его рук, но только чтобы крепко обнять его за шею, — но сегодня ты будешь слушаться меня.
— Учитель…
Вглядываясь в эти влажно блестящие в темноте, по-щенячьи ласковые глаза, Чу Ваньнин неловко похлопал его по макушке, чувствуя небывалый прилив облегчения и нежности.
— Будь паинькой[208.2].
В кромешной темноте они целовались и ласкали друг друга, привалившись к стене. Нежные поцелуи превратились в неистовые, неистовые — в страстные, а страстные — в яростные и по-мужски свирепые, наполненные животной похотью и неутолимой жаждой.
— Учитель… Ваньнин…
Мо Жань снова и снова звал его по имени. Жалобно, страстно, безумно и виновато.
208.1
[208.1] 众叛亲离 zhòngpàn qīnlí чжунпань циньли «народ отвернулся и родственники покинули» — обр. в знач.: оказаться в полной изоляции.
208.2
[208.2] 乖 guāi гуай — послушный, милый (ребенок).