Маэстро

– Могущественнейшие мужи современности готовы вкладывать немалые средства и усилия для объединения нашей родины. Но этого недостаточно, – ответил он на искренние, жаркие речи Джузеппе о чужеродности австрийского правления, – Революция сверху – удел эгоцентриков. Патриоты мечтают просветить и поднять нацию, уже достаточно замученную, но еще идеологически не воспитанную для борьбы.

– Вы говорите об объединении Италии под республиканским правлением? – удивился Джузеппе.

– Если нация борется, она должна бороться за свободу, – пожал плечами Мадзини.

Красота и благородство этих слов были для Верди неоспоримы. Полный воодушевления он посмотрел на Солеру, и тот ответил ему понимающей улыбкой и едва заметным кивком.

– Искусство не подражает, оно интерпретирует, – вступила в разговор Кларина чарующе нежным, на этот раз лишенным всякого высокомерия голосом, – Ваша интерпретация способна воспитать целую нацию.

– Я слышал, ваша муза предпочитает вдохновлять, а не развлекать, – с едва уловимой издевкой в голосе произнес Мерелли и выпустил клуб дыма.

Слишком поспешный взгляд Джузеппе на импресарио выдал попадание стрелы в цель. Маэстро помнил, что эти слова он говорил когда-то Джузеппине, и только ей. Мерелли улыбнулся в ответ самым невинным образом.

Календарь отсчитал уже больше девяти месяцев с того дня, когда Верди вернулся в Милан с разбитым сердцем и отказался присутствовать на завершении сезона своей первой триумфальной оперы. Тогда, приняв решение не ставить под угрозу дело ради чувств, его воспитанная в провинциальной вспыльчивости натура сложила дюжину вариантов возможных объяснений с ожидавшим предложений по следующей постановке импресарио.

Однако, все они не понадобились. С первой же минуты, когда Мерелли увидел Джузеппе на своем приеме по случаю окончания сезона, он вел себя так, словно синьорины Стреппони никогда не существовало в жизни импресарио, а маэстро Верди уже много лет был его лучшим другом. При этом, делал это с такой непринужденной искренностью и легкостью, что уловить хотя бы намек на фальшь было совершенно невозможно. Не говоря уже о том, чтобы начать разговор на тему, поднимать которую маэстро и самому не хотелось.

Джузеппе давно привык к новым правилам игры и принял их за данность. Оттого услышать пусть и завуалированный, но вполне прямой выпад, еще и в такой волнительной ситуации, было для него совершенной неожиданностью.

– Что именно мне предлагается делать? – оставив реплику импресарио без ответа, Джузеппе вновь смотрел на Мадзини.

– «Набукко» разжег пламя, на которое мы и не смели рассчитывать. Если вы посвятите свое творчество тому же настрою… – Мадзини сделал многозначительную паузу.

– «Ломбардцы», похоже, уже не в состоянии продолжать в том же настрое, – угрюмо заметил Верди, этой паузой воспользовавшись.

– Я полагаю, у синьора Мерелли есть некоторые соображения на этот счет, – улыбнулась Маффеи.

Мерелли кивнул, с довольным видом выпустил пару клубов дыма и несколько по-отечески проговорил, глядя маэстро прямо в глаза:

– Если «Ломбардцы» будут одобрены, то последующие произведения, написанные по тому же рецепту оставят австрийскую цензуру без зацепок.

– Рецепту? – переспросил маэстро. Хотя Джузеппе и пользовался в «Ломбардцах», правда, пока еще не совсем осознанно, практически тем же набором приемов, что и в «Набукко», никогда раньше он не мог себе даже представить, как великое волшебство музыки и медицинский «рецепт» могут существовать в одном предложении.

– Если вы посвятите себя тому, чтобы сочинить в том же духе, скажем, четыре оперы в ближайшие три года, – со вздохом продолжил синьор Мадзини, заменив непонравившееся маэстро слово и несколько раздраженный тем, что ему приходится начинать второй раз, – мы могли бы устроить вам премьеры в Венеции, Неаполе и Риме на условиях, которые способны удовлетворить любые амбиции.

Повисла пауза. Все ждали ответа маэстро. Джузеппе задумался. Между репликами Мерелли и Мадзини прошли всего несколько секунд, а слова «рецепт» и «опера» смотрелись вместе уже не так эклектично-уродливо. Удивительно, на какие чудеса интерпретации способен человеческий мозг, защищая предложения, услаждающие честолюбие. У Верди ушла лишь пара мгновений на размышления, прежде чем он неожиданно для самого себя выпалил:

– Пусть будет шесть.

Теперь тишина стала неловкой. К столь неожиданному повороту присутствующие были не готовы. Подписаться на три года вперед под задачей такого объема было либо ребячеством, либо недобросовестностью, либо чрезмерной самоуверенностью. Кларина и Мерелли, глаза которых постоянно вели неслышимую никому беседу, обменялись недоуменными взглядами. Солера, не удержавшись, хохотнул. Однако, синьор Мадзини не выказал никаких эмоций. Он проницательно смотрел на маэстро, всерьез задумавшись над встречным предложением.

– Ты должен писать оперы, а не этюды, Джузеппе, – с дружеской насмешкой прошептал Темистокле, наклонившись к маэстро.

Джузеппе никак не отреагировал. Он сверлил глазами лидера партии освобождения. Похоже, где-то на дословесном уровне их глаза тоже вели свой диалог.

– Удастся ли устроить шесть премьер на условиях, отвечающих любым амбициям в ближайшие три года? – теперь уже в спокойном голосе маэстро проявились едва уловимые, свойственные ему доселе лишь в репетиционном процессе, нотки властолюбия.

Солера, уловивший это новое звучание в тоне друга, сидел с круглыми глазами, разве что не разинув рот.

– Ну… – наконец соглашающимся тоном промолвил Мадзини, – Если «Ломбардцы» будут приняты с успехом, соизмеримым с триумфом «Набукко»…

Верди широко улыбнулся.

– Десять процентов от всех доходов я буду иметь честь отдавать на нужды освободительного движения, – заключил маэстро и добавил в ответ на удивленные взгляды собеседников, – не считаете же вы, что я могу быть движим лишь материалистичными стремлениями!

Результатом разговора были довольны все. Проведя еще какое-то время в светской беседе, синьор Мадзини попросил его извинить и, сославшись на большое количество скопившихся дел, удалился, забрав с собой, к величайшему разочарованию Джузеппе, Темистокле. Уж очень много у маэстро в голове было вопросов, которые он хотел задать другу после такой невероятной встречи.

Верди, Маффеи и Мерелли вернулись ко все еще праздно проводящим время гостям, однако маэстро уже совсем расхотелось притуплять краски произошедшего с ним только что грандиозного разговора бестолковыми, витиеватыми беседами.

Джузеппе отправился домой. Адреналин в его крови бурлил так, что казалось, он сейчас в одиночку может свергнуть австрийское правление и освободить любимую родину от гнета. Маэстро несла домой запряженная двойкой карета, и колеса ее стучали о мостовую, рождая ритм воинственного марша, а цоканье копыт превращалось в пассажи медных духовых. Постукивая себя пальцами по лбу, Джузеппе с упоением тихо подпевал им, чувствуя, что наконец в его дни вошли и смысл, и величие. Счастье в свою жизнь он уже не звал.

О том, чего будут ему стоить ближайшие три года адского труда, на которые он только что подписался, маэстро тоже не думал. Главное – к чему эти три года должны его привести! В ту минуту пьянящая уверенность, что его имя, имя сына нищего трактирщика в забытой Богом провинции, будет высечено золотыми буквами не только в истории итальянской музыки, но и истории Италии в целом, перекрывала любые аргументы разума.

Путь Джузеппе Верди действительно делал новый стремительный виток вверх. А жизнь в домике Стреппони, тем временем, уже который месяц не знала перемен.

Импресарио Мерелли исправно выполнял свое обещание. Раз в месяц Саверио уезжал в Милан за жалованием и суммой, необходимой для проживания всей семьи Джузеппины. Нужды они не знали. Однако, найти счастья в детях, в тишине загородных полей, в жизни, наполненной сном и отдыхом, даже в возвратившемся в тело здоровье у бывшей оперной дивы никак не получалось.