Страница 6 из 17
Завидев от малого столь большое, не стерпело и солнце в стороне-то стоять, принялось лить-поливать белым светом понавдоль ствола, — ласкает, тешит, да приговаривает:
— Не тушуйся, обойдётся на этот раз, а там, брат, сам знаешь — жизнь такова, ни мне, ни тебе того не миновать.
Слово за слово, отлегло от сердца у дуба, щекотно стало на душе из-за надежд, что не всё ещё, не насовсем, есть времечко, плещется на донышке, разбудит весеннюю зарю треск лопающихся его почек, распустятся листья букетами. Ибо за зря пропасть — оно запросто, а для поступка растратиться — то и мудрено.
А тут и ветер подоспел, сдёрнул дерзкое облако с дуба, прочь погнал. Вздохнуло дерево, распрямило спину, огляделось вокруг себя… Много подле разных с разными, а тех, которые добрым словом в нелёгкий час… в суете-то не всегда и разглядишь. Выйдут они наперёд прочих, сделают, что совесть велит, и в тень. Благодарности не требуют, наград не ждут. Не для того они таковы, просто не могут иначе, и всё.
Я сам!
— Эй, малый. ты чего там возишься? Рыбу что ли удишь, так она здесь не водится!
Вспотевший докрасна парнишка лет пяти не отвечал, но лишь пыхтел, продолжал возить прутиком по луже. Великий для него картуз неумолимо сползал с затылка на нос, что никак не отвлекало его от занятия. Привычным движением мальчонка возвращал головной убор на место, и продолжал свою возню.
— Что, картуз-то братов или отца? — Спросил я, дабы разговорить-таки мальца, но тот по-прежнему безмолвствовал, и мне пришлось подойти поближе, чтобы разобраться самому.
Посреди широкой лужи, рпаспластав крылья, лежала стрекоза, таких больших я ещё не видывал. А мальчишка тянулся прутиком до насекомого, но всё не выходило никак: и руки были недостаточно длинны, и прутик довольно короток. Впрочем, бОльший можно было бы раздобыть, но его было бы не так просто удержать.
— Зачем она тебе? — Спросил я мальчика.
Сердито глянув на меня, он шмыгнул носом, и снизошёл-таки до ответа:
— Низачем. Её ветром принесло. Она пыталась взлететь, но прилипла. Крылья вон какие, а мне мамка запретила ноги мочить, я вчера только болел.
— Так ты её спасаешь, что ли? — Догадался, наконец, я, но парнишка передумал делиться со мной дольше и продолжил удить стрекозу.
— Давай, я её достану, хочешь? — Предложил я.
— Я сам! — Твёрдо ответил мальчик, и тут меня осенило. Подхватив ребёнка подмышки, так что он даже не успел ничего возразить, я зашёл на середину лужи, прямо к самОй стрекозе.
— Доставай! — Крикнул я весело. — Сам!
Минутой позже, когда стрекоза обтиралась травой, как купальным полотенцем, мальчишка с ужасом наблюдал за тем, как я выливаю воду из туфель.
— Дяденька… как же так? Вы не простудитесь? А мамка вас не заругает?
— Я тут рядом, недалеко живу, не успею, надеюсь, а что про мамку… Не заругает. Далеко моя мамка. — Мне не хотелось расстраивать складный мир парнишки, в котором были мать, отец и наверняка — даже старший брат.
Спасённая стрекоза довольно скоро обсохла, поднялась в воздух и пролетела мимо нас без очевидного намерения поблагодарить. Оно получилось как бы само собой. Тень стрекозы долго ещё была видна над дорогой, или нам с парнишкой казалось, что это так.
Участие в судьбе крылатой козявки сблизило нас. Мне было жаль, что это ненадолго, и он сейчас уйдёт в свою детскую жизнь, полную недетскими волнениями, а я останусь один на один с мокрыми туфлями и простудой, что неминуемо настигнет ближе к полуночи.
Решив не поддаваться минутной слабости, я протянул руку малышу, как взрослому:
— Ну, давай прощаться. Тебе пора, а то мамка заругает.
— Она зазря не ругается. — Возразил мальчишка и добавил, — А пойдёмте к нам. Мы вдвоём живём, мама у меня хорошая, да и печка уже натоплена, быстрее обсохнете. Пошлите, а?
Не пойму отчего, но я не дал себе времени подумать и… согласился:
— Побежали тогда скорее. — Поторопил я мальчика.
— Наперегонки?!
— Да хоть взапуски! Как угодно! Я-таки уже довольно сильно продрог.
В ожидании грядущих холодов
Туя глянула лукаво в глаза осени и попросила, как это делают обыкновенно цыганки, позолотить ручку. Ну и не смогла ей отказать осень! Так не так, а многие напасти, кой напророчит цыганка, могут и сбыться. Ну не лучше ли поостеречься, да выдать ей испрошенное, тем паче, — мало на то потрачено: отогнать чуть подальше солнышко, да приказать ему раньше лечь и позже встать. Только-то! И будет всем счастье…
Лягушонок сидел на пороге и смотрел на паука, что вплетал нитку паутины в льняную прядь солнечного луча. Улитки, что громко чавкали в ночи, теперь дремали вполглаза. Слизни, чей оглушительный топот был слышен до самого рассвета, из-за чего даже филину делалось не по себе, грелись, изредка, но неожиданно шустро для своего звания, переменяли положение.
Оса, оставив труды, лакомилась каплями смолы, провозглашая тост за тостом во здравие сосны.
Вишня прятала под редкой вуалеткой ветвей лукавый янтарный взгляд. Она много могла бы поведать про то, как провела лето, но промолчит, ибо другим верно известно про тебя лишь то, что ты сам о себе расскажешь, довольно и того того, что присочинят. Молва, она сама об себе позаботится.
В ожидании грядущих холодов, стволы впиваются корнями в землю.
Сухим песком течёт с дерев листва… Рыжая, нездоровая седина сосны падает неслышно к ногам, и ветер явственно шелестит в левое ухо: «Верни-и-ись…»
— Кому это он?
— Кто его знает…
Едва дождавшись, покуда вечерняя заря доиграет зорю, расположившись поудобнее в раковине, нежной и хрупкой, как чайная пара костяного фарфора, улитка вновь принимается громко грызть ночь.
Ветер, которому наконец наскучило шептать, принимается за шалости, и после уж не надо гадать — кто это опрокинул на небо полный сумрака ковш большой медведицы, а слизень, который не любит непорядка тут же берётся мять ту темноту, будто тесто, дабы не вышло выше края утра.
Утром тропинки сада оказались усыпаны сплошь золотыми листами туи, похожими на пёрышки, теми, что давеча просила у осени… Отчего же она оставила те дары? Позабыла или нарочно? А спросишь — промолчит и она.
Прищепка
— Любое дело, что приносит выгоду, это, конечно, не без лукавого. Хотя я по-прежнему убежден, что человек стал человеком благодаря торговле.
— А я уверена, что человек стал человеком, когда нашёл-таки в себе силы
поднять голову от грязи под ногами, чтобы посмотреть на звёзды!
Из частной беседы автора с читателем
Синица пытала прищепку, терзала её, уговаривая лететь за собой в лес. Сулила ей свободу, кой та была лишена с малолетства. Увещевала и уговаривала, мол, как зацепили её, молодую, да белую на бельевую верёвку, так и висит она там в дождь, в снег на сквозняке и солнцепёке без отдыху, без собственной воли.
— Глянь, как потемнела ты, подурнела лицом и статью! Эх, кабы другую тебе судьбу…
Слушала прищепка синицу, сцепив зубы и молча щурилась на неё супротив. Думала она про своё житьё, да судила не так, как птаха близкая и недалёкая.
Бывало, вынесет хозяйка таз с бельишком, и сама взопреет, так что пар с неё идёт, и с тряпок льёт дождём, — сил маловато отжать воду досуха. Накинет женщина на верёвку-то вещицу, как сможет, разглядит каждую, отойдёт поглядеть, и ну качать головой, вздыхать горестно и досадливо, незрячему видно, что не слишком довольна она, а куда деваться.
Старенькое всё, не угадать уже, где какой цвет, который где цветочек. Было б пореже с постирушкой затеиваться, может и продержались бы тряпки те подольше, а и на пыльном-залежалом несладко-то спится.
Пока прищемит каждую вещицу хозяюшка, бельё из горячего холодным делается. Неловкими от работы с малолетства руками оно не враз выходит, когда и стрельнёт в кустарник прищепочка. Тут уж хозяйка с кряхтеньем в траву — искать. Все пальцы, бывало, исколет о сучки, а не бросает искать беглянку, а как отыщется, — уж и оботрёт, и водицей промоет, и подышит на неё, пестует, будто цыплёнка.