Страница 12 из 17
— И почему?
— Дабы в целости себя сохранить!
Не успела ещё прийти в себя и обсохнуть округа, как взялся за неё ветер. Он был столь силён и упорен, что казалось, не всякий дом вынесет его настойчивости и после очередного порыва либо сдвинется с места, ободрав бок вишне, рябине, черёмухе или ещё какому кусту, что жмутся доверчиво по обыкновению к стенам, ну или полетит той дом в тартарары, снимая шляпу крыши перед всеми встреченными поперёк его нечаянного пути.
Срывая листья с виноградной лозы, ветер словно бы делал доброе дело, помогая птицам отыскать припрятанные на чёрный, морозный день гроздья, но он был в тоже время так неловок, что ронял и их. Впрочем, те падали не враз.
В попытке удержаться, ранились о сухие с прошлого года ветки, истекая пахучей сладкой кровью, но даже это было напрасно, ни для чего. Ибо ветер уже разогнал и пчёл, и ос, и шмелей, так что некому было утолить ту терпкую слегка печаль винограда, некому было даже просто — полакомиться бездумно.
Изнеможение и расстройство лишало оторванные гроздья последних сил, и они скоро оказывались на земле в разорванных одеждах и с растерзанной, видимой всем душой, на дне которой таились в испуге косточки, кой не ожидали для себя такой участи.
Хорошо, если синицы входили в их бедственное положение и, налетев стайкой, разбирали виноградины, но, коли по чести, птицам больше нравились нетронутые никем ягодки, нежели побитые, попорченные лихой судьбой.
Покуда лиственные страдали от проказ ветра, менее сговорчивые хвойные смотрели на его ветреность и шалости сквозь иголки, будто сквозь пальцы. Ими же расчёсывали они локоны солнечных лучей, что вольно лежали на плечах округи. Под плечами, разумеется, подразумевался горизонт. Зимой его винили в том, что повадился зазывать солнце в гости, не дожидаясь ужина, летом — что позволял ему, спавшему не больше часа, утомлённому бурной ночью и с пылающим от стыда лицом, идти одному.
Всё нам не так. Мы также неловки и нервны, как тот ветер. Нам зазорно показать свою доброту, а иной раз просто не можем отыскать в себе поползновений на неё, но вместо стыда, давимся злобой ко всему округ…
Кстати же, поползень не столь брезглив. как синицы. Он и отыщет измятую ягодку, и откушает, и поднесёт супруге, которая, как водится, дожидается его у окна…
Бесконечная мелодия
Потускневший, утративший летние краски виноградник был похож на копошащихся бесцельно жуков. Каждый лист завял как-то затейливо: некоторые сделались в крапинку, подражая мещанской, милой расцветке божьих коровок, другие — в полоску, на манер колорадского жука, к чьей пижаме сошла бы свежая газета и свежезаваренный чай.
Впрочем, ветер не давал воображению шанса и сдувал посёкшуюся гриву лозы, как огонь свечи, а то и нежно дышал из под низа, принуждая пенится это увядшее сборище, иногда же — просто стоял в задумчивости подле и перебирал тихонько, разминая в крошево расписные листы промеж пальцев.
Небо бледнело и хмурилось, глядя на такое расточительство, а после и вовсе вышло из терпения, лопнуло понавдоль пепельного облака, просыпав крупку снега, которую готовило загодя в подношение зиме.
Отвыкший давно не то от упрёков и поучений, но намёков на оные, ветер будто оглох, однако проникся, отступил от виноградника. Пользуясь минутой покоя, тот принялся вздыхать, мерно, неглубоко, — покорно, и скоро сник, по причине имеющегося у него обыкновения следовать сторонней воле. Не от того, что не имелось своей, а так… просто, вышло по естеству, тяготеет-то к принуждению не всяк.
Спустя недолго, стряхнув с себя оцепенение и вернув прежнее расположение духа, ветер стал вести себя как прежде, хотя… может статься, чуточку осмотрительнее. От того виноградник вновь ожил, затрепетал, да почудился похожим на осеннее море, чья грудь вздымается от бега и волнения. Подбирая песок с мелководья оно играет им, но недолго, коротко даже, ибо скоро изнемогает под его бременем, как под ношей мелочей, подчас, слабеем и мы.
Ветер, море, небо… Как много и мало всего, но именно из этого малого соткан мир, словно из нескольких, считанных на пальцах нот, — музыка. Бесконечная мелодия бытия.
Как и мы…
— Надо же, только-только всё было зелено. а вот уже и позолота осени…
— Дёшево! Тонок слой золотой слюды. А то и вовсе патина, обманка.
— Да не обман! Позеленевшая, будто покрытая мхом под суровым взглядом времени бронза монументальных колонн дубов. Хлысты тополей, розги берёз, — всё в назидание живущим. Бытие моментально, и питает, покуда мы не теряем способности брать от него, сопереживая и восхищаясь, разделяя с ним его радости и…
— … печали…
— А вот и нет! Разделяя с ним его радости и не замечая печалей. Не они главное, хотя и оборотная сторона всего…
— Да ещё б понимали они…
— Ну, так и ты не так, чтобы очень!
— Так я и не спорю…
— А лесные, местные, — им всё, как должно, за чистую монету, зачастую вовсе без внимания, — только к себя, на себя, о себе. Им не в диковинку дикость чащи, ибо им она — дом родной.
В лаке осеннего дождя округа сияет, ровно именинница. И не беда, что по самоё исподнее мокра. Разбуженный первым морозцем дух калины, — густой и терпкий, уже витает подле её ярких зарослей, не даст пропасть зазря.
Разношенная ветром паутина волнуется на сквозняке покидающего землю тепла. Замотанные ею деревья, как сеткой для волос, не дают растрепаться причёскам до часу. Сквозь ту же паутину солнце при случае цедит струи света, разливая их по мало-мальски заметным впадинам, стараясь не пролить ни капли, дабы не попало с неба на землю ничего лишнего.
День лихорадило. Небо от заката до восхода мрачнело, от рассвета до вечерней зари маялось. Впрочем, как и мы.
Осенний лес
Осенний лес присел ввиду первого мороза. Из почтительности, либо по привычке тушеваться перед неодолимой силой. Зачесал травы от тропинок к полянам так, что стало видно проплешину пробора. Стряхнул с себя лишнюю, ненужную уже листву, принарядился бусами ягод, жёлудей и орехов, — в кроне-то их было не увидать, зато теперь — всё напоказ. Лес прибран, выметен, пни отмыты добела. Округа, всякий ея завиток прописан для уверенности белой тушью инея.
Всё и все на своих местах, кроме, пожалуй, божьих коровок, те мечутся в поисках тихого угла. Которые попроворнее, жмутся ближе к кухне. Там есть случай отсрочить зиму подле оставленных нарочно для них, недопитых чашек сладкого чаю.
Заскучавшие было поленницы торгуются друг перед другом — кому первым идти дразнить печь, дабы довести её до белого каления. Ну, первой, понятное дело рвётся показать свою удаль осина, сосна с нею наравне.
Берёза, та чуть не в треть жарче, да помалкивает. Ей довольно того, что все, кому не лень дерут с неё по три шкуры бересты на растопку.
Летний дуб с зимним не спорят, им не по чину, без разницы и старшинство, и который за кем пойдёт. Хочешь не хочешь, всё одно не отпроситься, придётся отправляться вслед за прочими, да только не прямо теперь, но в самые те морозы, когда про осень и не вспоминает никто, а ежели когда капли с ведра в колодец бегут, зябнут на лету, бьют больно низкую воду, звенят звонко.
Ну, коли и дубы не осилят мороз, тогда уж придёт черёд ясеня. Печь под ним не то красна, но аки дева — тает в неге. Глядишь, и людишки подле согреются, и коты выйдут, позёвывая из-под одеял, а там и божьи коровки, что, напившись вдоволь чаю дремали сладко, проснутся и примутся летать по комнатам, ползать по геранькам с подоконниками…
Но то ещё нескоро. А нынче… Присел ввиду первого мороза осенний лес.
Самое время…
— Идёшь, эдак, чуть ли не оборачиваясь, а в спину тебе смотрит строго тёмным глазом спиленного сучка сумрак с полумраком сумерек, и кажется, что прямо в душу, зная всю твою подноготною с намерениями и мимолётными дурными помыслами, кои гонишь от себя, а они вьются подле по-комариному, терзают одним видом своим, близостью.