Страница 119 из 127
Конец всем тревогам положило лишь подписание в марте 1873 г. заключительной финансовой конвенции о досрочной выплате контрибуции, осуществленной к 5 сентября 1873 г. Параллельно с этим освобождались департаменты Вогезы, Арденны, Мёрт-и-Мозель, Мёз и крепость Бельфор[1198]. Для четырех приграничных департаментов Франции германская оккупация, таким образом, растянулась почти на три года и оставила самые глубокие воспоминания. 16 сентября 1873 г. германские войска эвакуировали Верден — последний кусочек французской территории.
Ради скорейшего освобождения своей территории Франция, к изумлению современников, сумела расплатиться с 5-миллиардной контрибуцией досрочно. Однако это «финансовое чудо» зиждилось на многомиллиардных заимствованиях правительства, оформленных в виде высокодоходных государственных облигаций. Финансовое эхо войны продолжало звучать и десятилетия спустя: в конце 1890-х гг. половина французского бюджета уходила на выплату процентов по государственным займам. Это имело своим следствием одни из самых высоких налогов в Европе, угнетавшие деловую активность, и невозможность внедрения развитого социального законодательства[1199].
Прекращение германской оккупации подводило окончательную черту под войной и возвращало полный суверенитет французской внешней политике. Однако вернуть подлинный мир и согласие в отношения между двумя народами оказалось делом куда более сложным.
Разрыв между подходами Бисмарка в формулировании условий мира в 1866 и 1871 гг. коренился в его представлении, широко поддержанном в германском обществе, о предопределенной враждебности Франции. О том, что французская нация не простит немцам сам факт понесенного поражения, Бисмарк заявил в рейхстаге уже в мае 1871 г. Именно поэтому условия Франкфуртского договора были направлены не на скорейшее смягчение разногласий, а на всемерное ослабление соседа. Эта линия в дальнейшем осталась неизменной. То, что ослабленная Франция какое-то время не могла и помыслить о претензиях на восстановление своих прежних позиций в Европе и обретение союзников, по мнению Бисмарка, не должно было внушать никакого спокойствия за более отдаленное будущее. Полная боевая готовность Германии оставалась для нее «единственной гарантией» как на войне, так и в мире[1200].
В первые послевоенные годы германский канцлер не упускал ни малейшего повода для оказания жесткого дипломатического нажима на вчерашнего противника, что вылилось в целую серию острых франко-германских дипломатических кризисов, ставших предметом неподдельного беспокойства для европейских кабинетов. Современники были убеждены, что Франкфуртскому мирному договору уготована весьма короткая жизнь.
Действительно, к концу 1870-х гг. отношения между двумя государствами постепенно вернулись в нормальное русло, но подлинное примирение двух соседей оказалось невозможным. Отныне Франция и Германия не только не помышляли о сближении и сотрудничестве, но и продолжали рассматривать друг друга в качестве наиболее вероятного и естественного противника, что заставляет историков говорить о рождении франко-германского антагонизма. Однако важно отметить, что, несмотря на отдельные инциденты и воинственность некоторых публицистов по обе стороны Вогезов, об открытой ненависти между двумя народами говорить было нельзя. Послевоенное сознание французов сохранило и неприязнь к «пруссакам», и предубеждение против них, и целый ряд негативных клише. Но рядовые немцы уже по прошествии пяти-десяти лет редко сталкивались во время поездок по Франции с открытой враждебностью[1201].
Основой для франко-германского антагонизма стал неразрешимый «эльзас-лотарингский вопрос». С точки зрения Берлина, подобной проблемы вовсе не существовало: присоединение провинции исключало любые переговоры об изменении ее статуса. Столь же неизменными остались и принципы французской политики в отношении Эльзас-Лотарингии, сформулированные еще в ходе мирных переговоров. Главным среди них был тезис о несправедливости навязанного Франции победителем в 1871 г. территориального разграничения.
Не единожды подтверждая свои обязательства по добросовестному выполнению положений Франкфуртского договора, французское руководство, однако, неоднократно возвращалось к попыткам поднять вопрос о мирном возвращении утраченных провинций и воспринимало как угрозу своим национальным интересам утверждение принципа территориального статус-кво в Европе. Оно старательно избегало всего, что могло бы даже чисто символически трактоваться как признание Эльзас-Лотарингии немецкой землей. Претензии Франции на нелегитимность германских завоеваний во многом опирались на протестные настроения жителей отторгнутых провинций.
Война в сознании французов последней трети XIX в. поэтому оказалась неразрывно связана с памятью об утраченных территориях, быстро превратившейся в целый патриотический культ. Национальные празднества 14 июля отныне неизменно включали в себя траурную церемонию у накрытой черным покрывалом статуи Страсбурга на площади Согласия и торжественные «уроки памяти» у карты Франции в школах[1202]. Официальная риторика, учебники, литература, публицистика во Франции на протяжении десятилетий существенно идеализировали образ Эльзаса. Картине культурного и экономического процветания региона под французским управлением противопоставлялись мрачные реалии германского режима с его германизацией, чрезвычайным законодательством, экономической эксплуатацией и милитаризацией. Подобная «черная легенда» должна была укоренить представление о германской Эльзас-Лотарингии как о подлинной «тюрьме» для ее жителей, сохранивших симпатии к Франции[1203]. Все это должно было воспитывать у новых поколений французов решимость «освободить», рано или поздно, эльзасцев и лотарингцев.
Мысль о «вечно верном Эльзасе», ждущем своего «освобождения», налагала свои обязательства на Францию. Катастрофа 1870 г. заставила политическую элиту Третьей республики в массе своей с большой осторожностью относиться к идее скорейшего отвоевания Эльзас-Лотарингии. Тем не менее, французское руководство деятельно готовилось во всеоружии встретить тот день, когда международная обстановка вновь сделает «эльзас-лотарингский вопрос» актуальным. Как заявил в одной из своих программных речей один из отцов-основателей Третьей республики Леон Гамбетта, «наши сердца бьются <…> во имя того, чтобы мы могли рассчитывать на будущее и знать, что и в нынешнем порядке вещей есть имманентная справедливость, времена которой настанут»[1204]. Слова Гамбетты во многом были риторической формулой, но они оказались созвучны настроению большинства французов. Ж. Цибура называет их «гениальным синтезом пацифизма и призыва к восстановлению попранных прав»[1205].
В сфере реальной политики феномен реваншизма играл весьма незначительную роль. Политики французской Третьей республики очень редко обращались к собственному опыту войны с немцами. Отличились ли они лично в годы войны, или, напротив, остались вне рядов армии — похоже, не имело большого значения и для избирателей. Персональный опыт войны редко избирали для нападок друг на друга и политические оппоненты[1206]. Гораздо более значимую роль играли политические разногласия, коих у французов всегда находилось с избытком.
Ни одно французское правительство прямо не связывало себя задачей скорейшего отвоевания отторгнутых провинций у Германии[1207]. Открытые призывы к реваншу всегда вызывали осуждение официального Парижа. Правительство стремилось исключить все возможные инциденты, которые могли бы выглядеть как преждевременная провокация Германии и германского общественного мнения. В Париже справедливо отделяли воинственные выпады германских политиков и газет от настроений основной массы немцев, расположенных, как полагали французские наблюдатели, вполне миролюбиво. Широко распространилось убеждение, что любая война с соседом потребует длительной и тщательной подготовки и немыслима без надежных союзников. В дальнейшем соотношение сил менялось не в пользу Франции, отодвигая надежды на решение «эльзас-лотарингского вопроса» все дальше и дальше в неопределенное будущее. Иными словами, «реванш» против Германии оказался делом «детей», а не «отцов» 1870 года.
1198
DDF. Ser. I. Vol. I. № 191. P. 225.
1199
Mitchell A. The Divided Path: The German Influence on Social Reform in France after 1870. Chapel Hill, 1991. P. 303–305, 315.
1200
Die Grosse Politik… Bd. I. № 66. S. 110.
1201
Varley K. Op. cit. P. 193.
1202
См. подробнее: Turetti L. Quand la France pleurait l’Alsace-Lorraine: les «provinces perdues» aux sources du patriotisme républicain, 1870–1914. Strasbourg, 2008.
1203
Borelly M-T. L’image de l’Alsace-Lorraine à travers quelques oeuvres littéraires françaises, 1871–1914 // Travaux et Rechereches 4 (Centre de Recherches des relations internationales de l’Université de Metz, 1973/1). P. 27.
1204
Цит. по: Mayeur J-M. Op. cit. Р. 302.
1205
Ziebura G. Die deutsche Frage in der öffentlichen Meinung Frankreichs von 1911–1914. Berlin, 1955. S. 31.
1206
Chrastil R. Who Lost the Franco-Prussian War? Blame, Politics, and Citizenship in the 1870s // Proceedings of the Western Society for French History. 2004. Vol. 32. P. 288–291.
1207
См. подробнее: Joly B. La France et la Revanche, 1871–1914 // Revue d’histoire moderne et contemporaine. Vol. 46. 1999. N2. P. 325–348.