Стасик

Михаил Лебедев

Стасик

Завет. 5

Хороший день

Стасиков дед немногословен и монументален. Он сидит на диване, как памятник, когда расшалившийся Стасик, воображая себя юным героем-альпинистом, взбирается на могучую вершину и торжествующе водружает на плечах цели восхождения воображаемый флаг первопроходца. После чего крепкие руки покорённого монумента снимают Стасика на пол. Одна с мягкой тяжестью проводит по голове внука, другая даёт ласковый увесистый поджопник вкупе с непонятным: «Ишь, какой прыткий Балыбердин. Ну, беги, играй».

А собственно, чем ещё заниматься пятилетнему человеку в гостях у деда с бабой? Нет, можно, конечно, нарисовать на обоях в укромном уголке за диваном Волка из «Ну, погоди!», но это в первый раз интересно, а в третий уже и не так чтобы очень. Динозавров из пластилина они с бабушкой уже налепили на целую динозаврову ферму, картинки в книжках писателя Чуковского благополучно изучены и частью вырваны от избытка эстетических чувств. В тёмной кладовке прятаться хорошо, если тебя кто-то ищет, приговаривая: «А где у нас Стасик? Деда, ты Стасика не видел?», а потом выпрыгивать оттуда с радостным воплем – сам нашёлся! Но если искателям не до тебя, то в темноте быстро становится неуютно и страшно. Впрочем, можно же и просто носиться по дому с весёлым призвизгом маленького поросёнка, которому легко и интересно жить вообще и в гостях в частности.

И тут вдруг из бабушкиной кухни донесётся запах жареной картошки. Если вы настолько старый, что вам уже, допустим, семь или даже десять лет, то ваш вкус давно и безнадёжно испорчен всякими котлетами, сосисками или тортом наполеон. Но нет ничего вкуснее жареной картошки, когда ты ещё настолько юн, что не подвержен ни в малейшей степени условностям взрослого мира, где радуются куриному супу, газировке или вдруг селёдке иваси. С жареной картошкой может иногда сравниться корка серого хлеба, с которой хорошо не сидеть за столом, а бегать по комнатам в поисках злого Бармалея, но тут уж только по отдельности: или хлеб, или картошка – вместе их ни один нормальный человек есть не станет, только удовольствие портить.

Стало быть, баба нажарила картошки и уже зовёт к столу. Картошка вкусная, спору нет, но нельзя же просто так взять и пойти на кухню есть картошку вилкой, которую ещё и нужно держать правильно, а не как удобно, в кулаке. А дед сидит в кресле у открытого балконного окна, курит свою папиросу и газету читает – любому понятно, что дело это скучное и никому не интересное. Обязательно нужно его привлечь к угощению картошкой, он же нам не чужой. Дед пробормочет «сейчас, сейчас», не отрываясь от газеты и смахивая дым в сторону балкона, потом затушит папиросу в смешной железной пепельнице из головы чёрта (не забыть добраться потом до неё, и да, коробок со спичками же там рядом! – их позажигать непременно, дело решённое), встанет с кресла огромный, голова под потолок, протянет руку – пойдём, дескать, Стасик, к бабушке. Сам ты бабушка, кто же так ходит на кухню, совсем ты уже, дед. Нужно встать на твои ступни, обхватить тебя за спину или что там у тебя ниже и так и идти, поднимая одновременно ноги: ты шагаешь, и я шагаю твоими ногами, только спиной. «Как обезьяна?» – «Сам ты обезьяна! Как робот!» Ничего эти взрослые не понимают.

Вкусная картошка, лучше бабушки никто её готовить не умеет. А котлету пусть они сами едят, если им нравится. Дед вон ест с удовольствием, между делом из графина себе в рюмку наливая. А баба то хлеб заставляет кусать, то руками картошку брать не разрешает. Но все равно она хорошая, добрая. Графин со стола убрала, спрятала в шкаф за стеклянную дверку. Не забыть после картошки спасибо сказать, а то они в два голоса обязательно начнут про эту свою вежливость. Какая ещё такая вежливость, когда Бармалей не пойман и Айболит не освобождён, придумают тоже. Пусть сидят за столом, а тут уже пора бежать всех спасать. «Спасибо, баба».

Но Бармалей подождёт – здесь вдруг фашисты плывут на подводной лодке прямо по дивану, а фашисты ещё хуже Бармалея или даже Змея Горыныча, так папа говорит. Потому нужно залезть на спинку дивана, выбрать удачный момент и прыгнуть сверху на них, чтобы утопить, пока деда с бабой не видят. «А-а-а!» – этот диван плохой, он взял и выбросил вниз с подлодки на стремительно вырастающие перед глазами доски крашеного пола, который больно ударил по голове. Плохой пол! «А-а-а! Не дуй на шишку, баба, ты тоже плохая! Вы фашисты, я вас не люблю, я вас буду бить и пинать! А-а-а!» Нет, пусть, пусть баба меня качает на руках и спрашивает: «Где, Стасик, больно? Где?» А я всё равно её буду царапать, потому что все вы плохие, вот почему. «А-а-а!»

И тут дед говорит: «Нельзя так, так нельзя». И отбирает раненого героя из успокоительных бабушкиных рук, и кладёт его на этот предательский диван, и уводит бабу на кухню, и закрывает за собой дверь, и как теперь жить? Совсем они уже. «А-а-а!» Но ведь скучно громко рыдать одному, если они такие, если обижают, а сами не хотят дуть на шишку и гладить по голове. «А-а-а! А-а! А!» Ну и пусть тогда живут сами, отдельно. Пусть отведут домой к маме с папой, там мультики в телевизоре и ножницы знаю где лежат. А ножницами можно новый мамин ремень порезать на красные лаковые кусочки, потому что это красиво и весело, и чтобы папа никогда не грозил им меня по попе ударить, если я ещё раз буду пробовать на вкус землю из цветочного горшка. Здесь на кухне тоже цветы у бабы растут, между прочим. На подоконнике у холодильника. А в холодильнике прошлый раз мороженое было, а вдруг и сегодня есть? Если есть, то баба с дедой хорошие, я их люблю. А если нет, тоже люблю. И шишка на голове уже не болит, просто выросла. «Баба, а почему на голове шишка и на ёлке шишка?» Ладно, так и быть, съем это их мороженое, если сами предлагают. Вкусное, вон и дед подмигивает, понимает.

Пусть он поднимет меня на подоконник, посмотреть, что там во дворе. Ух ты! Машины стоят: «москвич», «жигули», а это грузовик «зил стотридцать», а может, «газ», тут трудно запомнить, как их папа называет. А дед отпустил, сказал: «Держись крепко, а то вторую шишку набьёшь». Не хочу шишку, буду держаться за эту ручку, смотреть, как дворник свою голубятню открывает. Там интересно, там почтари, дутыши, турманы и ещё какие-то: он нам с мамой показывал, когда мы в прошлый раз подходили. Дворник на Бармалея похож, но мама сказала, что Бармалей давно бы этих голубей съел, а не любил бы их, не кормил, в небо бы не запускал. Так что в дворнике больше от Айболита, чем от Бармалея, объяснила мама. Похоже, так, можно согласиться.

Деда опять себе в рюмку из графина налил, прямо в шкафу. Как будто он бабу боится. Да нет, взрослые никого не боятся, чего зря на них придумывать: дед может и ремень ножницами порезать, и землю из цветочного горшка попробовать, и ничего ему за это не будет. Вот ведь можно, а не делает. Странные они. Хоть ту же бабушку взять. «Стасик, помоги мне носок распустить», – сказала давно ещё, зимой. Распускали вместе с ней: тянешь за толстую нитку, она дёргается смешно, а носок всё меньше и меньше становится. И всем весело и радостно, как я носок уменьшаю. А недавно увидел знакомый клубок со спицами, в него воткнутыми, и нитку, тянущуюся к какой-то тряпке, – на кресле лежали. Тряпка эта так быстро уменьшилась, что и клубок в нитке, из неё получившейся, запутался, в футбол им не попинаешь даже. А баба пришла, рассердилась: «Что же ты, Стасик, натворил, два дня работы угробил. Свитерок тебе вязала ведь». Ну, бабушка долго сердиться не умеет – сразу мне слёзы вытерла и кусок хлеба со смородиновым вареньем дала. С молоком. Вку-усно. Но они, правда, странные.

Всё, надоело во двор смотреть, снимай меня, дед. Да не на пол, а себе на спину: поедем верхом. Какая ещё конница Будённого? Не выдумывай. Ты будешь осликом или, по-другому, ишаком, а я Ходжой Насреддином, мне мама читала. А ещё папа пел под гитару смешную такую песню про «бричмулу». Но, но, ослик, поскакали в большую комнату.