Харикл. Арахнея

— Если только справедливо то, что говорила тебе мать, — смеясь, добавил молодой человек, по лицу которого было заметно, что он убедился в справедливости своего предположения. — В этом отношении остаётся только одно: верить на слово, подобно Телемаку. Но отчего же ты жил так долго вне Афин? Конечно, теперь на подобные вещи смотрят снисходительнее, чем прежде, когда гражданину ставилось в заслугу то, что он предпринимал как можно меньше излишних путешествий. Может быть, твой отец из числа тех людей, которые придерживаются поговорки, что там отечество, где хорошо живётся? Или он полагал, что в другом месте лучше довершит твоё воспитание? Скажи мне, разве ты не боишься укора за то, что родители твои предпочли воспитать тебя на чужбине, как союзника[5], а не на родине, как будущего гражданина?

— Нет, — возразил Харикл. — Не потому искал отец мой другого места жительства. Все заботы его были устремлены на то, чтобы воспитать своего сына истинным афинянином. Я часто слышал, с каким неудовольствием говорил он о том, что многие отцы делают педагогами своих сыновей рабов, необразованных, говорящих языком, исполненным варваризмов, что они так равнодушно относятся к выбору школы. Кормилица моя и та была выбрана с величайшей тщательностью. Благодаря бывшей в то время дороговизне отцу удалось пригласить для этой цели одну почтенную гражданку, находившуюся в крайне стеснённых обстоятельствах. Строго следил он также и за тем, чтобы няньки и рабы, мне прислуживавшие и меня окружавшие, имели вполне греческие нравы и говорили самым чистым языком. Я и теперь не без удовольствия вспоминаю прекрасные истории, которые рассказывала мне в зимние вечера моя, уже пожилая, Манто, в то время как прочие рабыни, окружая мою мать, занимались рукоделием. Конечно, всю разницу между её разумными рассказами и баснями и теми, исполненными суеверия, сказками о привидениях и т. п., которыми обыкновенно потешают детей все кормилицы и няньки, понял я лишь позже. В таком же роде был и мой педагог, правда несколько угрюмый старик, который иногда сурово обходился со мною, если мне случалось, например, за обедом начать есть левой рукою вместо правой или сидеть, заложив ногу на ногу, который бранил меня даже и за то, если я, идя в школу, поднимал взор от земли, чтобы посмотреть вслед за ласточкой, с восторгом приветствуемой всеми как провозвестница весны. Но он поступал так лишь потому, что был вполне проникнут древнеаттическими идеями о воспитании[6].

— Должно быть, твой отец был человек очень не бедный, — заметил другой, — если даже при выборе рабов мог обращать менее внимания на годность их вообще, чем на чисто аттический характер их образования.

— Отец мой был далеко не богат, — возразил Харикл. — Да к тому же ему много стоили триерархии и хорагии[7] и другие государственные повинности. Но когда дело шло о моём воспитании, он не жалел никаких денег. Я помню, в какой гнев он пришёл, когда однажды один из его друзей посоветовал ему отдать меня в более дешёвую школу Элпиаса близ Тезейона[8], вместо того чтобы посылать к Гермипосу, лучшему учителю того времени, слава о котором, вероятно, дошла и до тебя.

— Да, я его знаю, — сказал молодой человек и улыбнулся, — но как это случилось, что отец твой оставил Афины, и отчего держал он тебя так долго на чужбине?

— Он сделал это не по своей воле, — возразил тот, — несчастное стечение обстоятельств, которым воспользовались гнусные сикофанты[9], изгнало отца моего из Афин. Ты, конечно, помнишь тот ужас, который овладел Афинами после битвы при Херонее.

— Помню ли я! Никогда не изгладится у меня из памяти воспоминание об ужасах того дня, когда разнеслась эта несчастная весть. Я как теперь вижу, как народ поспешно стремится по улицам к месту собрания, как свободные женщины, стоя у дверей своих домов, томимые мучительной неизвестностью, забывая почти все приличия, со страхом спрашивали у прохожих об участи своих мужей, отцов и братьев; как пожилые люди, почти старцы, которых закон уже давно освободил от воинской службы, ходили по городу в одежде воинов; как страдала афинская гордость, когда, после потери 3000 граждан, настоятельная опасность заставила республику прибегнуть к отчаянному решению: признать рабов свободными, союзников гражданами, лишённым чести возвратить их права.

— Да, ты рисуешь верную картину, — продолжал Харикл. — Я был тогда ещё мальчиком, мне было лет четырнадцать, и я, конечно, вовсе не заботился о делах общественных, но, несмотря на то, даже и я в то время не мог не заметить всеобщего уныния; но в особенности для нас была грозна ужасная будущность. Мой отец уехал на корабле за несколько часов до обнародования известия. Он ссудил значительную сумму денег одному ликийскому купцу, с тем чтобы тот отвёз в Крит вино и другие товары и затем привёз обратно в Афины груз египетского зерна. Предполагаемый срок его возвращения давно уже истёк, как вдруг пришло известие, что корабль вошёл в гавань Эпидавр и распродаёт там свой груз. Мой отец, которому, помимо риска потерять капитал грозила ещё опасность заслужить упрёк в том, что ссудил деньги для противозаконной торговли[10], сел тотчас же, несмотря на свою болезнь, на корабль, отправлявшийся в Эпидавр, с целью лично привлечь бесчестного к ответу. Действительно, ему удалось найти должника, и ликиец обещал уплатить всю сумму, лишь только распродаст свой груз. Но путешествие усилило болезнь отца, а быстро дошедшее до Эпидавра известие о несчастье Афин потрясло его так сильно, что он слёг в постель и должен был остаться в городе. Бесчестный ликиец воспользовался его болезнью и отплыл с нераспроданной ещё частью груза в Афины, рассчитывая на более высокие цены. Здесь ещё застал его отец, вернувшийся после болезни. Город успел уже оправиться после первого страха; опасение дальнейших несчастий миновало, так как Филипп показал себя умеренным. Но тем обширнее было поле для преследований и подозрений против всех, на кого можно было бросить тень вины в несчастье государства.

— Я предвижу дальнейший ход дела, — сказал незнакомец. — На твоего отца сделали донос, в котором его обвиняли в том, что он, нарушив народную волю, покинул своё отечество в минуту опасности.

— Об этом, конечно, никто бы и не подумал, не будь гнусного ликийца, который подкупил двух известных сикофантов, с тем чтобы избавиться, во-первых, от своего долгового обязательства и, во-вторых, избежать самому двойной ответственности. Сначала отец мой отвечал лишь презрением на угрозы; но, когда он стал замечать, что там и сям его встречали уже холодно, когда он узнал, что два недоброжелательно относившиеся к нему представителя народа намерены выступить против него, тогда только понял он, как опасно ставить свою жизнь в зависимость от минутного возбуждения волнующихся страстей; он вспомнил об участи, постигшей Лизикла[11] и других, о позоре, который мог пасть на его дом, и решился, сознавая вполне свою невиновность, бежать, однако ж, от обвинения. Как описать горестное смятение, овладевшее всеми нами в ту минуту, когда отец, сделавший втайне все нужные приготовления, объявил нам однажды вечером, что мы должны покинуть Афины и жить впредь чужими среди чужих. Мы уезжали не днём, не из открытой гавани, не напутствуемые пожеланиями прощающихся друзей; как преступники, прокрались мы во мраке ночи через маленькие ворота к берегу, где нас ожидал корабль, на который рабы наши отнесли заранее вещи. Мы поселились сначала в Трецене, но дурной климат этой местности заставил нас ехать дальше, в Сицилию. Так прожили мы пять лет в Сиракузах. Но ни время, ни отдаление не могли нисколько уменьшить страданий моих родителей. В первый же год нашего там пребывания умерла моя мать; несколько месяцев тому назад последовал за ней и отец. Исполнив все обязанности, предписываемые правилами благочестия, и обратив остаток нашего состояния в деньги, возвращаюсь я теперь один, полный горести, но вместе с тем и полный страстного желания вновь увидеть родину, потому что ничто на свете не заменит нам отечества. Афины всё-таки прекраснейший из всех городов, хотя мой отец постоянно говорил, что чужестранец найдёт Афины полными очарования и прелести, а гражданин — полными опасностей.

5

Союзники, т. е. чужестранцы, селившиеся в городах Греции, составляли особый класс населения, который далеко не пользовался теми правами, которые имели граждане города. В Афинах переселенцы эти, называвшиеся метеками, составляли довольно многочисленный класс. Они были лишены права приобретать недвижимость и должны были избирать себе кого-нибудь из граждан в патроны, который заступал их, когда им приходилось иметь дела с правительством или в суде. Метекам разрешалось, впрочем, заниматься всеми ремёслами граждан, если только за право это они вносили ежегодно пошлину в 12 драхм (женщины платили 6 драхм).

6

Здесь кстати будет сказать несколько слов о греческом воспитании. После первой ванны новорождённого завёртывали везде, кроме Спарты, в пелёнки. На пятый день после рождения праздновали так называемые амфидромии: повивальная бабка или другая присутствовавшая при рождении ребёнка женщина обносила его вокруг домашнего очага. Вся семья собиралась затем на пир, а дверь дома украшалась оливковым венком, если родившийся был мальчик, и шерстяной повязкой, если то была девочка. Но главный праздник имел место на десятый день, и назывался поэтому δεχατη. В этот день (иногда, впрочем, на 5-й или на 7-й) давалось также и имя новорождённому. Вообще, празднество это служило выражением того, что отец признал ребёнка законным. Торжество начиналось с жертвоприношения, преимущественно Гере Илифие (пособнице при родах), затем происходил пир, на котором присутствовали все родственники и друзья дома, дарившие в заключение новорождённому игрушки из глины или металла, а матери — раскрашенные сосуды. Кормила ребёнка в Афинах или сама мать, или кормилица. В кормилицы нанимались не только рабыни, но и бедные гражданки. Особенно славились в этом отношении спартанки, которых считали чрезвычайно сильными и здоровыми женщинами. До шестого года мальчики и девочки росли вместе под надзором матери. В это время дети занимались только игрушками, и на шею им вешали всевозможные погремушки, по которым и находили детей случайно потерявшихся. Провинившихся детей наказывали телесно, а чтобы удержать их от шалостей, пугали разными пугалами. Няньки и кормилицы рассказывали множество сказок и побасёнок, которые имели или религиозное содержание или же были в роде Эзоповых басен и излагались иногда в форме песен. Начиная с шестого года, мальчики отделялись от девочек. Первые поступали под надзор педагога и с этого времени, вероятно, начинали посещать школу. Вторые же оставались до замужества под надзором матери. Педагог выбирался из рабов. В то время от него вовсе не требовали большого образования, он был скорее просто верным слугою, который был обязан сопровождать вверенного ему мальчика в школу и обратно, а также внушать ему необходимые правила приличия. Под присмотром педагога мальчик оставался до шестнадцатилетнего возраста. Государство почти вовсе не вмешивалось в дело воспитания. Были, правда, некоторые законы относительно воспитания, так, например, существовал закон: «учить детей грамоте и плаванию», другой, советовавший учить детей гимнастике и музыке. Был также ещё закон Солона, по которому родители, не давшие воспитания своим детям, лишались права требовать от них содержания в старости. Но надзора за школами государство на себя не принимало. Что касается учителей, то государство смотрело только за их нравственностью, а о способностях и познаниях их оно нисколько не заботилось. Преподаванием занимались люди бедные, они не пользовались большим уважением. Сколько платилось в школах неизвестно, можно, однако же, предположить, что немного. Учение в школах начиналось рано утром. Посещались они, кажется, два раза: утром и после завтрака. Школу посещали до 16 лет. Для девушек школ не существовало. Женщина, в особенности же девица, должна была как можно реже выходить из дому, только в крайне необходимых случаях. В школе мальчик обучался прежде всего грамоте. Под этим разумелось: чтение, письмо и счёт, а по некоторым свидетельствам — и рисование. Читать учили почти так же, как у нас: сначала заучивали названия букв и их начертание, потом слоги и т. д. Когда ученик читал довольно хорошо, приступали к чтению и заучиванию наизусть поэтов, преимущественно Гомера. В круг воспитания, по мнению греков, должна была входить непременно и музыка, которая считалось у них занятием прекрасным и свободным. Рядом с умственным образованием и музыкой шла и гимнастика, способствовавшая развитию телесных сил Мальчики и юноши проводили большую часть дня в гимназиях. Мальчики бегали, скакали, боролись. Юноши занимались более трудными и сложными упражнениями. Целью гимнастики в Афинах было дать телу возможную красоту, гибкость, проворство и здоровье. В 16 лет юноша афинский оканчивал своё школьное образование. От 16 до 18 лет он занимался преимущественно гимнастическими упражнениями. Восемнадцати лет юноша делался эфебом и с этих пор обязан был служить государству, обходя вместе с другими эфебами границы Аттики. Со вступлением юноши в эфебы ему предоставлялась полная свобода, он мог заниматься чем хотел. Бедные должны были, разумеется, заботиться только о поисках средств к жизни. Часто и зажиточные родители старались склонить сына к прибыльному занятию. Но большая часть богатой молодёжи с поступлением в эфебы предавалась разным забавам и удовольствиям, и лишь немногие посещали философов.

7

Важнейшими из повинностей, лежавших на богатых, были следующие три: 1) хорагия. Она состояла в том, что богатые должны были по очереди принимать на себя содержание хора при трагических, политических и сатирических играх. Хораг платил учителю хора, давал хористам платье, венки, украшения и содержал их во всё время их занятий и представлений; 2) служить известный срок всадником или гоплитом и в это время содержать за свой счёт коня и иметь необходимое вооружение; 3) в продолжение года заботиться о вооружении и снабжении войском военного корабля (триремы), принадлежащего государству. Эта повинность называлась триерархией По истечении этого года гражданин на три года был свободен от триерархии.

8

Тезейон — храм народного героя Тезея, он был похож на Парфенон, только в гораздо меньших размерах.

9

Сикофант — доносчик.

10

В Афинах существовал закон, запрещающий афинянам давать в долг деньги для торговли хлебом в чужих гаванях.

11

Лизикл был приговорён к смерти.