Страница 2 из 99
Сидел Михаил Иларионович за столом в одиночестве, ел не ел, а голова работала.
В последнее время и у них, в Кудринском колхозе, не обходилось без трудностей. Памятным остался прошлый год. Год всяческих перемен, а запомнился хуже того, что звался високосным.
Начался он спокойно. Кудринское хозяйство вышло на почетное третье место в районе, никаких претензий к ним не было. С Сергеем Ивановичем Дьяконовым, председателем, жили они мирно, без хитростей, скорее по-приятельски. Когда так, работается всегда ладно, с приподнятостью. Как говорится, в парной упряжке добежали до февраля, до злых метелей, закрывших Савиным дорогу в Лужки. Не в первый раз. И не страшно. Стоял у них дом и в Кудрине, а тот, лужковский, тоже не без глазу, — мать Михаила Иларионовича пусть и стара, но по двору сноровиста, и скучать ей всегда некогда.
Вот в эти зимние дни и произошло событие, след от которого тянулся далеко и долго.
Вызвали Дьяконова в район утром. А вернулся уже в сумерках — и прямо к Савиным домой. Покряхтел на пороге, руки потер и этаким кошачьим шагом вошел в горницу, сам на себя не похож. Улыбался, поглядывая на Михаила Иларионовича. Улыбался Катерине Григорьевне. Погладил по голове внучку Катюшу, а заговорил о чем-то нелепом и пустом. Савин сразу почувствовал, не к добру эти улыбочки, тем более что и попахивало от председателя. А вообще-то он редко когда позволял себе принять. Случалось, конечно, если праздник какой, не отказывался. Или вдруг не в ладах с совестью очутится, ну и тогда для заглушения сердечной боли. Но праздников в тот день не отмечали. Значит, что-то произошло.
Сели ужинать. Дьяконов все улыбался, глаза у него светились тревожно. От рюмки наотрез отказался. И руки не знал куда девать. Тогда Савин и спросил:
— Плохие новости?
— Хуже, скажу тебе, некуда.
И голову опустил, в глаза не смотрит. Внезапно, на выдохе, сказал:
— Поповку перечеркнули. Неперспективная. Списали… Сегодня много чего списали.
— И Лужки? — Савин побледнел. Слухи давно носились.
— И Лужки тоже. Как ни доказывал и ни протестовал, сделали по-своему. Одно на уме: сселять всех в Кудрино, держать деревню экономически необоснованно, дороги туда нет и не будет, в общем, закрывай. Все решено, и перерешать никто не собирается. Бери, говорят, Дьяконов, перо и подписывай вот тут и тут. Бумаги под нос, сами Глебов с Румянцевым над душой. Завтра им нужно эти бумаги везти в область.
— И ты подписал?
— А что — я? Все председатели заложили свои деревни, не я один. Семнадцать деревень. Подписал, куда же денешься. Ну чего ты на меня уставился? Побыл бы на моем месте…
— Если бы побыл — не подписал, — злой тихо произнес Савин. — Мы как договаривались? Держать во что бы то ни стало. Ты помнишь? Ты согласился со мной — удержать?
— Значит, я — кто по-твоему? Кто? — запальчиво крикнул Дьяконов и поднялся.
Михаил Иларионович не сдержался и сказал ему — кто. Не очень уж страшное попалось слово, мог бы и похлестче аттестовать, дрожал всем телом, но, видно, вспомнил, гостем тот в доме. Сдержался, но и того, что сказал, с лихвой хватило.
Не ссора, а схватка. В полный голос. Катерина Григорьевна кинулась было успокаивать мужиков, но, поняв, из-за чего они загорячились, заплакала, прижала ладони к лицу и ушла с внучкой в спальню. Там, слышно было, и внучка разревелась, глядя на бабушку. Их родимое гнездо!.. Ломать дом, в котором родился муж и где еще живет его мать, которую она любила как свою собственную! И почему? Разве Лужки не так работают? И что это за экономические соображения, если деревня дает хлеб и мясо, да и сама жива-здорова?.. А ее уже на снос, как ненужную.
Мужики разошлись. Председатель в пылу спора начал даже отстаивать решение района. Иного выхода у него просто не было: бумагу-то подписал, согласился, чего гнуться на две стороны! Вот и твердил: надо, надо сселять. Кому и для чего надо — доказать, конечно, не мог, лучше всех знал, какой вклад в исполнение планов идет из Лужков; малолюдные, они давали более десятой части зерна и картошки, откармливали двести бычков — половину плана по мясу. Тут уж не без упрямства, лишь бы свою совесть обмануть да не поднять руки вверх.
Поссорились они в тот февральский вечер, кажется, навечно. Дьяконов ушел не простившись, сильно хлопнув дверью. Савин целую ночь глаз не сомкнул, лежал тихо, продолжал спор молчком, находил новые и новые доводы. Временами падал духом, слабел. Жена тихо ходила за дверью. Спит, не спит? И тоже мучилась. Внучка одна за всех спала, не ведая, что творится. Счастливое детство!
С тяжелой головой, с какой-то неуверенностью и с живой обидой пошел Михаил Иларионович в правление. Стояло тусклое, снегом и ветром наполненное утро, село вроде бы еще спало, людей не видно, но агроном знал свое дело и шел, чтобы делать это дело. Его ждала еще одна сложность: предстояло говорить с Дьяконовым о житейских проблемах. Как разговаривать после вчерашнего с бывшим другом?..
Он обратился к Дьяконову на «вы» и ограничился несколькими словами, сказанными сухо и через силу. Сергей Иванович слушал своего заместителя и смотрел в сторону. Ответил неожиданно для себя тоже на «вы» и тоже скупо, даже сурово. С тем и расстались. А ведь два десятка лет вместе, без единой размолвки за такое-то время!
Вот она, придуманная проблема, не стоящая и сотой доли душевных переживаний двух опытных крестьян, вдруг сделавшихся недругами!
Савин не собирался уступать. И не собственный дом являлся тому причиной. Он просто верил в Лужки, как верил в тысячи и тысячи других деревень, каждая из которых создавала продукты на земле и могла создавать их еще больше, если бы неразумное хозяйничание со стороны не поставило людей в этих деревнях в безвыходное положение, когда остается одно: бросить землю и родной дом и бежать туда, где можно жить.
В тот же день он поехал в район.
Сам запряг Орлика в сайки, кинул побольше сена, уселся, поднял воротник и отвернулся от ветра. Дремал, изредка понукал коня и все время думал, что скажет. А что говорить? О вечном союзе человека с землей, который разрушается с разрушением деревень? Об исчезающих родах крестьянских, которые держались в семьях, разбегавшихся теперь кто куда? О пропадающей земле, которая очень скоро зарастет лесом, если рядом не останется человеческого гнезда? Или нас прокормят садовые участки, испортившие своим легкомысленным гнездовьем все окраины городов? Говорить руководителям, обязанным все это знать и обдумывать, прежде чем понуждать даже честных Дьяконовых ставить подпись противу своей совести?
Михаил Иларионович привязал коня возле райкома, там, где всегда стояли машины, а в этот метельный день только сугробы переметало. Задал сена, но не выпряг и поднялся на крыльцо.
Орлик стоял долго, белый от снега, с подветренной стороны санок поднялся сугробчик. Стало темнеть. Только тогда Орлик тихо заржал, увидев хозяина. Савин молча огладил конский круп, сбросил снег, подтянул подпругу, сел и повернул на знакомую дорогу домой. «Предоставьте эти вопросы решать нам», — звучала в его ушах подчеркнуто вежливая по форме и злая по существу фраза. Предоставьте нам… А что же мы, чью судьбу решают другие?..
Позже по району пошел слушок, будто у первого секретаря райкома, молодого, верившего в свою непогрешимость, вежливого, кудринский агроном тоже не слишком тщательно подбирал слова в разговоре, набросал всяких обвинений и ушел ни с чем, кроме как с мыслью, что вряд ли теперь он останется на своем посту.
«Ну и ладно», — думал Савин, вспоминая долгий разговор. Это неладное «ладно» означало перемены в жизни, возможно, новое местожительство. Где? Конечно, не в деревне, коль ему дали понять, что тут он вроде лишний. «Предоставьте нам…»
Ездил в район, а потом и в область Дьяконов. У них с агрономом была такая привычка: после серьезных переговоров с вышестоящими непременно встречаться и рассказывать, советоваться, как вести себя дальше, — полезные семинары с глазу на глаз, чтобы действовать не вразнобой. На этот раз Савин не встретился с Дьяконовым. И тот, после трех поездок, словом не обмолвился. Правда, на заседании правления председатель вдруг предложил, а потом и отстаивать взялся новые повышенные, кое в чем фантастические обязательства по урожаям и привесам. Начались споры, но не слишком ярые. Савин молчал. Предложение нехотя, но приняли. Обязательства не очень обязывали, за их невыполнение никого пока еще не терзали. Были бы приняты… Но злые языки уже шептали, что это — плата Дьяконова за своего главного агронома. Может быть, может быть, тем более что Савина не трогали. Скорее же всего, плата за сохранение деревень. Вот, пожалуйста: останутся Лужки, тогда колхоз выполнит высокие предначертания. Не останутся — не взыщите, снесем — и следа не будет.