Страница 55 из 60
Ху Вань-чунь преданно повторяет хунвэйбиновские формулировки. Его слова нуждаются в пояснениях.
Лу Дин-и, Чжоу Ян и Ся Янь на деле — старые коммунисты. Все они участвовали в борьбе за Освобождение. Ся Янь, например, руководил подпольной работой на гоминьдановских киностудиях еще в тридцатых годах. После 1949 года семнадцать лет они строили новый Китай. Лу Дин-и заведовал отделом пропаганды ЦК КПК, Чжоу Ян был его заместителем, Ся Янь был заместителем министра культуры КНР и ведал всей китайской кинематографией. «Главарь», на которого они будто бы опирались, — не кто иной, как председатель КНР Лю Шао-ци, в газетах его тогда еще не принято было называть по имени, хотя бранить можно было в любых выражениях.
Далее автор сообщает, что в 1962 году в Шанхае «подул черный ветер». В чем же он обвиняет своих противников?
«Они всемерно насаждали реакционный феодальный, буржуазный и ревизионистский товар. На сцене появлялись императоры, вельможи и полководцы, талантливые юноши и красавицы. Пьесы с выходами духов и сверхъестественных существ, любовные пьесы — все вырвалось из клетки в качестве «традиционного репертуара». В кино развивались «традиции» тридцатых годов, не жалея труда и средств снимали фильм «Сестры по сцене». В литературе точно так же культивировалось «великое», «иностранное», «древнее», «феодальное», «буржуазное», «ревизионистское». В печати много говорилось о далеких от политики вещах, вроде «литературных направлений», «литературного мастерства и стиля», широко цитировался «Резной дракон литературной мысли»[7] и ни словом не упоминалось «Выступление» председателя Мао».
Переведем писания Ху Вань-чуня с хунвэйбиновского жаргона на общепонятный язык. Противники его популяризировали отечественную и иностранную классику. В театре они ставили традиционный репертуар, любимый китайским народом. В кино была показана борьба революционеров тридцатых годов, которые действовали тогда еще без руководства Мао Цзэ-дуна, — чудовищное преступление в глазах хунвэйбиновского критика! В печати пропагандировался знаменитый эстетический трактат «Резной дракон литературной мысли», с которым невозможно сопоставить выступление Мао Цзэ-дуна. «Ревизионистской» злобно обозвана советская литература, которую так много переводили в Китае и которой зачитывались читатели.
Ху Вань-чунь сообщает, что основные посты в Шанхае были заняты противниками Мао Цзэ-дуна. На второй сессии шанхайского отделения ассоциации деятелей литературы и искусства в ее члены было принято немало заслуженных литераторов, которые получили «право слова». Руководители шанхайского отделения Е И-цюнь и Кун Ло-сунь во время сессии показывали собравшимся советские фильмы — Ху Вань-чунь называет их «ревизионистскими» — и даже журналы.
Ху Вань-чунь пишет, что первый секретарь шанхайского горкома КПК Кэ Цин-ши принадлежал к сторонникам Мао Цзэ-дуна. Руководители шанхайской ассоциации деятелей литературы и искусства боролись с его влиянием. Ху Вань-чунь не жалеет восторгов по поводу деятельности ныне покойного Кэ Цин-ши, особо отмечая, что он «прислушивался к мнению товарища Цзян Цин». Отношение к мнению супруги Мао Цзэдуна таким образом — главный критерий «революционности».
Ренегат требовал «утвердить абсолютный авторитет идей Мао Цзэ-дуна в глубине души каждого из нас». Эти слова сопровождались признанием, что с «авторитетом» далеко не все благополучно.
«Мы должны трезво осознать, — продолжает Ху Вань-чунь, — в глубине души наших работников литературы и искусства, а также в организациях и учреждениях абсолютный авторитет идей Мао Цзэ-дуна о литературе и искусстве еще не утвердился полностью.
Мы должны трезво осознать: представляемые Чжоу Яном и Ся Янем контрреволюционные ревизионистские элементы столь долгое время господствовали в литературно-художественных кругах, что пустили ядовитые корни во многих местах, они еще сохранили силы. Часть корней мы выкорчевали, часть еще нет, а часть попряталась.
Мы должны трезво осознать: в рядах деятелей литературы и искусства сумятица; левых, центр и правых не так-то просто разграничить, классовые ряды вокруг левых еще только складываются; ревизионистская линия в литературе и искусстве еще не полностью раскритикована, лицо некоторых из прежних руководителей пока не ясно, в некоторых организациях еще не взята власть…»
Действительно, «идеи» Мао Цзэ-дуна еще далеко не торжествовали. Но «сумятица», в которой сами организаторы не знали, «где право, где лево», открывала простор для расправ, сведения личных счетов, для бесконечных злодеяний и махинаций. Ведь «корни»-то, которые они выкорчевывали, — живые люди! Ведь руководители, у которых «лицо пока не ясно», семнадцать лет строили новый Китай! Групповая борьба и насаждение культа личности уродовали лицо китайского общества. Свою критику маоисты прямо называли «пушечной пальбой»; но стреляли они не по воробьям, а в людей, лучших людей Китая, людей с революционным прошлым, в тех, кто не страшился гоминьдановских репрессий и боролся за народную революцию.
Знаменательно, что даже официозное «эпохальное» произведение не избегло превратностей судьбы при «новом порядке». Я имею в виду роман Цзинь Цзин-мая «Песня об Оуян Хае», о котором уже рассказывал выше.
Первые признаки недовольства романом проявились в августе 1966 года. То было время разгула хунвэйбинов, всячески поощряемых к проявлению «революционной» инициативы. Разгромив книжные магазины, уничтожив личные книги граждан либо огнем, либо сдачей в макулатуру, хунвэйбины искали случая придраться и к «Песне об Оуян Хае», которая вышла в свет до «культурной революции». Первой жертвой в этой связи стал художник издания.
В китайском издании указано, что обложка принадлежит художнику Чжи Хуэю. Возможно, это псевдоним или одно имя без фамилии. Так или иначе, ярость хунвэйбинов обратилась против него. Чжи Хуэй разделил обложку на две неравные части. Верхняя, занимающая две трети, изображала скульптуру, посвященную подвигу Оуян Хая: упершись в рельсы, герой выталкивает вздыбленную лошадь с полотна, его лицо, напряженное от усилия, обращено к несущемуся поезду. Скульптура на обложке подана в цвете бронзы, небо заменено красным бьющимся полотнищем знамени, белого фона совсем немного. Нижняя треть — черного цвета, на ней красным начертано название романа и имя его автора.
Абсолютно все в обложке выдержано в духе верности содержанию и официальной позиции, но хунвэйбины сочли именно обложку «контрреволюционной». Их уязвил черный цвет.
Хунвэйбины врывались в издательство, рыскали по городу в поисках художника, который должен был «ответить» за оскорбительный для «революционного» романа черный цвет на обложке. Опасливые читатели, сохраняя книгу, срывали с нее обложку. Я не раз видел экземпляры романа без обложки в руках студентов и служащих перед обязательными политзанятиями.
В 1967 году Тао Чжу, высочайший покровитель романа, был в результате междоусобной грызни «разоблачен» как «контрреволюционный двурушник». Началась истерическая кампания в печати против главы государства Лю Шао-ци. Смена курсов и установок в политической жизни Китая следовала с такой скоростью, что роман «устарел» за какие-нибудь полгода. А ведь не будем забывать, что его главным достоинством, по словам Го Мо-жо, была емкость: он вместил почти все политические курсы и установки вплоть до 1963 года. Теперь они устаревали не по дням, а по часам.
Встревоженный Цзинь Цзин-май попытался угнаться за политической ситуацией. Он начал лихорадочно переделывать книгу. 22 мая 1967 года китайские газеты начали публиковать отрывки из переработанной рукописи, в которых автор всячески поносил Лю Шао-ци и его политику. Но новые публикации быстро прервались, автор замолк, исправления, очевидно, не спасли. Приходилось расплачиваться за былое покровительство Тао Чжу немилостью у новых властей.
17 февраля 1968 года корреспондент «Франс пресс» в Пекине Жан Венсан сообщил, что появились дацзыбао, критикующие роман «Песня об Оуян Хае». Ниже в маоистском Китае падать было уже некуда, «эпохальное» произведение лопнуло как мыльный пузырь среди кровавых междоусобиц и грызни, в которую ввергла страну маоистская «культурная революция».
7
Китайский эстетический трактат (V век и. э.), по значению сопоставимый с «Поэтикой» Аристотеля.