Страница 4 из 60
Затем мы перешли к нашему учебному плану. Лида, впервые оказавшись в Китае, смущалась и поначалу робко и неохотно говорила по-китайски. С организацией ее учебной работы все оказалось в порядке. У меня же возникли осложнения. В первой же беседе выяснилось, что я попал в КНР чуть ли не по недоразумению. Я уже восемь лет занимался изучением китайских средневековых повестей и связанных с ними литературных новелл, фольклора и т. д. Однако при переводе документации относительно моей темы китайский переводчик термин «художественная проза» перевел словом «саньвэнь», а не «сяошо», что значит: классическая проза высокого стиля — сочинения историков и эссе, эпистолы, то есть нечто совсем иное. Я огорчился таким оборотом дела. Чжао выслушала мои возражения и холодно заявила:
— Древние повести и новеллы, которыми вы занимаетесь, сочинения дурные, идеология их скверная, у нас в университете их не изучают, и никто не согласится руководить вашей работой.
У меня были основания возражать, так как мне было хорошо известно, что до самой своей кончины виднейший специалист в этой области профессор Ван Гу-лу работал именно здесь, в этом самом университете. Трудно было поверить, что у него не осталось продолжателей.
— Сейчас у нас никто не занимается столь дурными произведениями, — твердо сказала Чжао. — Если б мы знали, что вы занимаетесь ими, то вообще не смогли бы вас принять.
Такая неприкрытая угроза на меня сразу же подействовала отрезвляюще. В самом деле, если разобраться в документации и выяснить неточность перевода, налицо будет прекрасный повод отправить меня обратно без дальнейших разговоров! Побыть даже две недели в Китае, конечно, тоже неплохо, но мне хотелось работать, и я спросил с покорностью, что же, собственно, мне будет предложено.
Чжао подумала и сказала, что лучше всего мне заняться историей прозы «саньвэнь» и древним китайским языком с профессором Го. Имя это я знал по научным статьям, оно принадлежало известному ученому среднего поколения. Занятия со столь видным специалистом меня устраивали, но все же я попросил времени для размышлений. Подумав, я возблагодарил судьбу за полезную для меня неточность в переводе.
Такой шаг показался разумным и заведующей Чжао. Вторая наша встреча прошла значительно мягче. Китайская сторона настаивала на занятиях по подготовленной ею программе, и я принял ее. Со своей стороны я в дополнение уже не требовал, а просил предоставить мне материал не только для учебы, но и для самостоятельной исследовательской работы по теме, которой, я занимался долгие годы. Теперь уже Чжао ответила мне, что над этим надо будет подумать.
Во время третьей встречи главным лицом стал профессор Го. Он был заместителем декана филологического факультета. Практически он возглавлял всю работу по литературоведению, так как сам декан факультета занимался лингвистикой, а второй заместитель, с которым мне еще предстояло познакомиться, был не ученым, а партийным работником. Меня обрадовало, что профессор Го северянин, — я легко понимал его речь. При встрече я преподнес ему оттиски своих статей, предварительно целый вечер обсуждая с Ма, как получше и поточнее перевести на китайский их названия. Статьи произвели на профессора Го хорошее впечатление, он сказал мне немало приятных слов. Да и в канцелярии теперь стали относиться ко мне с меньшей подозрительностью. Натянутость и предубежденность начали спадать, относительно конечно.
Во время четвертой встречи профессор Го торжественно объявил о согласии администрации «по мере возможности» предоставлять мне материалы по теме «сяошо» для самостоятельного изучения. О консультациях не было сказано ни слова — в них отказывали, — и все же это был шаг навстречу моей просьбе. Такое решение, безусловно, приняли под влиянием профессора Го, который был Настоящим ученым. Я поблагодарил, многозначительно подчеркнув, что достаточно подготовлен для работы над этой темой и смогу обойтись без китайских консультаций. Профессор Го принял этот намек молча. Месяца через два на одном из наших занятий он сообщил, что готов консультировать меня и по материалам средневековых повестей. Увы, я успел только единожды воспользоваться его знаниями.
Во время одной из наших бесед профессор Го пояснил, почему вредны средневековые повести. Оказывается, потому, что они «пропагандируют тезис, что в жизни человека нет ничего выше любви», а это очень дурно и реакционно. Любовь, оказывается, одурманивает молодежь и «уводит ее от революции». Это столь дико и смешно прозвучало в устах мыслящего человека, что я не выдержал и сказал с улыбкой:
— Вы, видимо, считаете меня зеленым юнцом, а я уже восемь лет работаю, давно женат, имею двоих детей… Меня рассказы о любовных свиданиях испортить не могут… Может быть, я выгляжу слишком молодо?
Профессор Го явно почувствовал себя неловко и всем видом старался показать, что сам он ни при чем и к подобным ханжеским благоглупостям отношение имеет разве что вынужденное. Глядя на него, смутился и я — уже от собственной бестактности: ведь он и сам прекрасно понимает, что к чему.
Постепенно занятия наладились. Они, правда, не приносили мне прямой пользы в исследовательской работе, но для специального образования были очень полезны. Я следил за тем, чтобы занятия не прерывались, и иногда просил увеличить количество часов. Профессор Го всегда шел навстречу моим пожеланиям; часто мы беседовали с ним не два часа, а все четыре. Он не был формалистом.
Но лояльность его оставалась непогрешимой. Мне было известно от студента Пекинского университета, швейцарца Билетера, что многие сборники и исследования по классической литературе попадали в КНР в разряд запрещенных книг. Их запрещали, собственно, для широкого читателя и издавали ничтожным тиражом с грифом «Для внутреннего пользования». Такие книги были недоступны для иностранцев, и поэтому казалось, что изучение древней культуры в КНР после 1959 года сошло на нет. На самом же деле прекратилась лишь широкая публикация. Я спрашивал Го об известных мне материалах, но он всегда давал уклончивый, официальный ответ.
Например, я широко пользовался каталогом журнальных и газетных статей по древней китайской культуре за 1911–1949 годы, но аналогичный каталог за годы народной республики (1949–1962 годы), как ни странно, попал в число запретных «внутренних материалов», хотя в нем не содержалось ничего, кроме списка опубликованных в КНР статей. Я спросил у профессора Го объяснения этому. Он официальным тоном сообщил:
— Качество каталога недостаточно высоко, чтобы издавать его для всех, поэтому он издан только как внутренний материал.
Разумеется, я понимал, что для всего этого имелись веские политические причины, связанные с гонением на старую китайскую культуру и традиции, но Го, видимо, не желал распространяться на такую тему. Развитие событий превратило затем мои догадки в уверенность.
Однажды, вернувшись с урока, я заговорил с Ма о странном положении иностранца в их стране. Уже месяц, как я здесь, но со мной никто, кроме него самого да официальных лиц, не разговаривает. Обидно быть в Китае и не общаться с китайцами, не слышать живой китайской речи, не говорить самому.
— Вполне достаточно, что с тобой разговариваю я и товарищ Го, — отвечал он мне. — Ты можешь еще слушать радио…
— А почему не разрешается разговаривать с иностранцами? — в упор спросил я.
— Мы, китайцы, очень вежливые люди. Просто тебе не хотят докучать разговорами… — уклонился он от прямого ответа.
— Это недоразумение! — не отставал я от него. — Ведь я приехал практиковаться в разговорной речи тоже. Тебя и товарища Го мне для этого недостаточно. Может быть, мне можно слушать лекции?
— Твой уровень знаний слишком высок, чтобы слушать лекции вместе со студентами в университете, — заявил он, в лучшем виде соединяя отказ и комплимент.
— А я и не говорю о знаниях, — продолжал настаивать я. — Мне важно слышать, как говорит лектор по-китайски. Вот что мне действительно необходимо…