Ворон

Эту строфу я сочинил прежде других, во-первых, чтобы установить высшую степень и затем свободно изменять и постепенно понижать, по мере их значения и важности, все предыдущие вопросы моего героя, а во-вторых, чтобы при этом случае окончательно определить ритм, размер стиха, длину и общее построение каждой строфы, а также иметь возможность соизмерять с написанной строфой все предшествующие – таким образом, чтобы ни одна из них по своему эффекту не могла превзойти этой последней. Если бы я в дальнейшей своей работе оказался настолько неблагоразумным, что создал бы строфы более сильные, то я, по зрелом обсуждении, без всяких колебаний, постарался бы их ослабить, чтобы не портить эффекта crescendo.

Здесь я могу вставить несколько слов о самих стихах. Моя главная цель (как всегда) заключалась в оригинальности. До какой степени в писании стихов все пренебрегали оригинальностью – это одно из самых необъяснимых явлений в свете. Допустим, что самый ритм трудно разнообразить, но все же очевидно, что возможность разнообразия в количестве стоп и в форме стансов положительно бесконечна, и, не взирая на это, в продолжении целых веков, ни один человек не сделал и даже, по-видимому, не стремился сделать ничего оригинального в этом отношении. Дело в том, что оригинальность (за исключением умов, обладающих совершенно необыкновенной силой) вовсе не есть, как полагают некоторые, продукт инстинкта или наития свыше. Чтобы её найти, надо её тщательно искать, и хотя она может быть положительно отнесена к заслугам высшего разряда, но для своего достижения она требует не столько изобретательности, сколько отрицательного направления.

Само собою разумеется, что я не претендую ни на какую оригинальность ни в ритме, ни в стопосложении «Ворона». Ритм у меня – хорей, стих – восьмистопный. В каждой строфе шесть строк: в первой и третьей строке – по восьми стоп, во второй, четвертой и пятой – по семи с половиною и в шестой – три с половиною. Каждый из этих стихов, в отдельности взятый, был уже употребляем, и вся оригинальность «Ворона» заключается в том, что строки, написанные вышеизложенным способом, входили в состав одной строфы или станса. Никто до настоящего времени не сделал ещё попытки, которая бы имела хотя отдалённое сходство с подобной комбинацией. Эффект этой оригинальной комбинации ещё усилен некоторыми другими и совершенно новыми эффектами, созданными с помощью более обширного выбора рифм и повторения одних и тех же слов.

Дальнейший пункт, о котором следовало подумать, состоял в том, чтобы привести героя поэмы в сообщение с вороном и первую ступень этого вопроса составляло место. Казалось бы, что в подобном случае должны были скорее всего представиться лес или поле; но мне всегда казалось, что замкнутое и узкое пространство гораздо благоприятнее для повествования о каком-либо единичном случае; это условие имеет для рассказа то же значение, как рама для картины. Оно представляет и ту несомненную нравственную выгоду, что сосредоточивает внимание на небольшом пространстве, и эту выгоду, очевидно, не следует смешивать с тою, которую можно извлечь только из единства места.

Итак, я решил поместить своего героя в его комнате – в комнате, освящённой для него воспоминаниями об её прежней обитательнице. Комната изображена богато убранною, и в этом отношении я следовал уже ранее высказанным мною взглядам на красоту, как на единственный истинный тезис поэзии.

Определив место, следовало ввести птицу, и мысль о том, чтобы ввести её через окно – была неизбежна. Что касается того, что мой герой первоначально думает, будто удары крыльев птицы в окно не что иное, как стук в его дверь, то это придумано мною для того, чтобы увеличить любопытство читателя, заставив его выжидать развязки, а также с целью вставить случайный эпизод раскрытой настежь двери, за которою герой поэмы не находит ничего кроме мрака, и с той поры уже может отчасти допустить фантастическое предположение о посещении его жилища тенью его умершей возлюбленной.

Я сделал ночь бурною, во-первых, чтобы ворон мог искать убежища, а во-вторых, чтобы создать эффект контраста с материальным спокойствием комнаты.

Точно так же я заставил птицу взгромоздиться на бюст Паллады ради контраста между мрамором и перьями ворона. Легко догадаться, что мысль о бюсте была подсказана представлением о птице. Бюст именно Паллады был выбран, во-первых, вследствие его соответствия учёности героя, а во-вторых, и вследствие звучности самого слова Паллада.

В середине поэмы я также воспользовался силою контраста с целью сделать ещё более резким впечатление финала. Так, я придал вступлению ворона фантастический характер, даже почти смешной, насколько по крайней мере позволял мне самый сюжет:

В двух следующих строфах план ещё более обнаруживается:

Подготовив таким образом эффект развязки, я тотчас же заменяю фантастический тон глубоко серьёзным: эта замена начинается со следующей затем строфы:

С этой минуты мой герой уже не шутит; он даже не находит ничего фантастического в поведении ворона. Он говорит о нём, как о «худом, уродливом пророке, печальном вороне древних дней», который пронизывает его глазами, полными огня. Это душевное смущение героя и возбуждённое состояние его воображения имеет в виду подготовить такие же явления в самом читателе, и настроить его сообразно духу развязки, которая теперь наступает насколько возможно быстро и непосредственно.

Когда на последний вопрос героя, найдёт ли он свою возлюбленную в раю, ворон отвечает: «больше никогда!» – то поэма, собственно говоря, в своей самой простой фазе, в смысле обыкновенного рассказа, могла бы считаться оконченною. До сих пор всё оставалось в пределах объяснимого и реального. Ворон заучил: «больше никогда!» и, ускользнув от надзора своего хозяина, был вынужден, в полночь, вследствие сильной бури, искать убежища у одного ещё светившегося окна, у окна студента, погруженного наполовину в свои книги и наполовину в воспоминания о своей умершей возлюбленной. Ударами своих крыльев птица раскрыла окно и уселась на месте, недосягаемом для студента, который, забавляясь этим приключением и странным поведением посетителя, в шутку спрашивает у него, как его зовут, не ожидая, конечно, получить никакого ответа. Ворон отвечает на вопрос заученным словом: больше никогда, – словом, встречающим тотчас же печальный отклик в сердце студента; затем последний, выражая вслух мысли, внушённые ему этим обстоятельством, вновь поражается повторением того же: больше никогда. Тогда студент старается разгадать причину такого явления, но вскоре, благодаря пылкости человеческого сердца, он чувствует потребность помучить самого себя и, побуждаемый суеверием, начинает предлагать птице вопросы, нарочно подобранные таким образом, чтобы ожидаемый ответ – непреклонное «больше никогда» – доставило ему наибольшую возможность насладиться своим горем. В этой-то склонности сердца к самоистязанию, доведённой до своих крайних пределов, мой рассказ, как я уже говорил, в своей первой естественной фазе, уже получил естественное окончание и до сих пор ничто не переступало границ действительности.