Черное озеро

Правда вырывается из меня без заминки несмотря на то, что язык то и дело спотыкается от обилия горючки в желудке. Инесса убирает нож и обессиленно валится на траву возле меня. А потом…начинает смеяться.

– Надо мной? – вслух вопрошаю я.

– Над твоей глупостью. – незамедлительно отвечает девушка. Ее смех сходит на нет, когда она садится и внимательно вглядывается в мое лицо. Меня выворачивает наизнанку. Я не успеваю отойти и содержимое желудка оказывается снаружи. Инесса делает вид, будто не замечает этого позорного недоразумения, лишь вытаскивает из-за пазухи платок и протягивает его мне. Во рту привкус горечи.

Вкус стыда и ненависти к себе.

– Ты нормальный. – уверенно произносит она, кладя маленькую бледную руку на мое плечо. Я хочу стряхнуть ее, но ничего не делаю. – Это сложно объяснить, но… не могу сформулировать.

Конечно, ведь я ничтожество.

Тело напрягается, и я крепко сжимаю челюсти. Я перебрал. Девушка задумчиво протягивает, продолжая прожигать меня взглядом.

– Вот смотри, есть, например, Амур и Катунь, да?

Я киваю, стараясь удержать остатки еды и горючки в себе. Инесса спокойна, но, при том, в ее тоне нет ни намека на осуждение.

– Ты же не можешь заставить меня хотеть одного, если я хочу другого?

– Я даже угадывать не буду, кого ты хочешь. – недовольно бурчу себе под нос, вновь утирая рот платком.

– Я серьезно.

– Я тоже. Я знаю, что ты хочешь Амура. – вздыхаю, понимая то, что я не желаю делить друга с девчонкой. Но я должен и это обязательство выводит меня из себя.

Я надеялся, что Идэр научит его хоть чему-то. Если это не сделала она, то я помогу ему сам.

– Дело не в том, кого хочу или не хочу я. Я к тому, что никто не может заставить тебя любить кого-то или что-то, даже если это ты сам.

Я, шатаясь, поднимаюсь на ноги. Хватаюсь рукой за ближайшее дерево, стараясь сохранить равновесие. Девчонка сидит смирно.

– Даже если ты права, это не отменяет того факта, что я тебя ненавижу. – рычу, стараясь сфокусироваться на расплывающихся в черные пятна силуэтах деревьев.

– Ты не можешь ненавидеть меня только потому, что я тебе не нравлюсь. Я не обязана этого делать.

Набираю в легкие побольше прохладного ночного воздуха, настраиваясь говорить.

Я просто не хочу видеть его разбитым вновь.

– Сделай одолжение всем нам. – делаю неуверенный шаг к поляне со спальными мешками. – Оставь Амура в покое. Как ты и говорила, я не могу заставить себя полюбить девушку, - слова с трудом выходят из меня наружу. Мне приходится постоянно бороться с головокружением и тошнотой. – ну а ты не можешь заставить его симпатизировать тебе.

Меня бросает от дерева к дереву. Пальцы соскальзывают по влажной коре, пачкаясь. Я бреду на свет костра, как завороженный.

Убью ее позже.

Я едва добираюсь до спального места и прячусь под покрывалом, будто оно может спасти меня от этого чудовищного дня. Будто бы одеяло спасет меня от презрения к самому себе.

Глаза слипаются и последним, что я вижу становится презрительный взгляд Разумовского с другого конца поляны. Ненависть, разгоревшаяся в его глазах, пылает ярче любого костра.

***

Раны наспех стянуты нитью, коей мы латали сети и силки. Амур едва дышит. Приходится подносить зеркало к его носу и рту чаще, чем предполагалось. Катунь и Мален возвращаются после дюжины часов, проведенных ими на пашне. Ранее бледнолицый Мален побагровел на солнце, и кожа его местами облупилась, как змеиная.

– Как он? – с порога вопрошает Нахимов, стягивая измазанную в земле майку через голову. Мален спешит запереть дверь за их спинами. Вздыхаю, вытирая руки от мази и остатков крови о передник. В нём я выгляжу как мясник.

Неприятно приносить плохие новости, но еще хуже – давать неопределенный ответ. Тогда еще остается мизерная надежда.

– Так же.

Катунь закусывает большие губы и бессильно скатывается по стене. Мален безэмоционально оглядывает кухню и останавливает взгляд на дверном проеме. Друг испуганно смотрит вперед, на угол кровати, виднеющийся с этой точки. Там, под простынёй, за жизнь борется Разумовский.

– Может нам стоит разыскать ее?

***

Амур открывает глаза спустя почти неделю после того, как мы его зашили. Нервно брожу перед входом в комнату, занавешенным белой простыней. Пальцы искусаны в кровь. Треск битого стекла работает как колокольчики над дверьми столичных магазинчиков и борделей. Аккуратно прохожу в спальню, тускло освещенную парочкой коптящих потолок свеч. Катунь стоит подле постели, промывая кровавые лоскуты ткани в банном тазу с кипятком. Нахожу десятки зеркальных осколков и рамку с резной ручкой у его ног. Разумовский лежит на спине, не шевелясь. Его грудь медленно вздымается. Такая же бледная каким и некогда было постельное белье. Сейчас пододеяльники, как и его фарфоровая кожа, нещадно изуродованы алыми полосами.

То, что он выжил – чудо, не меньше.

Катунь кивает, показывая на друга взглядом. Я подхожу ближе, пряча дрожащие руки в глубоких карманах штанов. Вокруг царит запах трав и крови. Кажется, он никогда отсюда не выветрится.

Слава Богам он жив.

Амур распахивает глаза. Я не ожидал, что взгляд его будет столь пронзительно вменяемым. Друг едва поворачивает голову, демонстрируя громадные швы на левой стороне лица. Я с трудом удерживаюсь от того, чтобы не отшатнуться. Полосы смахивают на горную гряду. Неаккуратно сшитая кожа бугрится и, местами, едва срослась. Амур шепчет, но я не понимаю ни слова. Мне приходится наклониться так близко, что я чувствую каждый его вдох и выдох кожей щек.

«Зачем вы дали ей помочь мне? лучше…»

Его интонация ровная. Друг повторяет одно и то же, словно находясь под гипнозом. В ужасе смотрю на Катуня, замершего у кованного изголовья кровати.

– Лучше? – переспрашиваю у него я, медленно разгибаясь. Вновь смотрю на Амура. Правая его лица сторона ни коем образом не выдает ни намека на произошедшую трагедию. Такая же идеально бледная, как и раньше, выдающая в нем аристократа. Замечаю слезы, собиравшиеся в уголках зажмуренных глаз

– Лучше бы я умер.

Слезы скатываются по скулам и впалым щекам, когда Катунь повторяет:

– Он говорит это с того момента, как очнулся.

Перевожу взгляд на друга, сжившего челюсти так сильно, что едва зажившие швы оскаливаются и того гляди не лопаются. Его сухие, истрескавшиеся губы повторяют без остановки.

– Зачем вы дали ей помочь мне? Лучше бы я умер.

Лучше бы я умер.

Лучше бы я умер.

Лучше бы я умер.

Клянусь, я не слышал ничего страшнее.

Глава 13. Е.Л. Стивер.

Нева с самого утра не выпускает фляжку из рук. Это могла бы стать поводом для беспокойства, если бы она не была самым лучшим наездником, которого я только встречал.

На фоне княжны я, конечно, выгляжу неважно.

Вспоминая день, когда я впервые в свой жизни увидел то, что северо-восточные жители Райрисы зовут Дикими приступами, по спине пробегает холодок. Запах гнили и нескончаемый смех. Но недавний инцидент был в десятки, а то и сотни раз хуже.

– Как вы? – обращаюсь к княжне, вспоминая то, как ловко она выхватила из моих рук один из увесистых топоров и снесла голову обезумевшей крестьянке. Нева отвечает не оборачиваясь.

– Отлично. – она протягивает через плечо серебряный сосуд мне.

– Нет, спасибо. Меня и без того укачивает езда верхом.

Романова мило хихикает, но не убирает фляжку.

– Выпей и поспи.

– Ты пьешь не для того, чтобы спать. – отмечаю я, но все равно принимаю ее предложение.

– Верно. Так проще забыться.

Делаю пару больших глотков, морщась от горечи. Княжна забирает бутыль обратно и прячет в седловой сумке. Мы едем еще какое-то время в тишине, пока я не осознаю легкую усталость, обрушившуюся на меня словно снег на голову. Оглядываюсь по сторонам, но вокруг нет ничего кроме деревьев. Топот кобылы начинает меня укачивать, и я сам не замечаю того, как засыпаю.