Страница 41 из 52
Разговор закончился на неопределенной ноте.
– Курить будешь? – вздохнул Верченко.
– Не курю, – ответил я потерянно.
– Жаль, – проговорил Беляев. – Значит, долго еще будешь нас доставать своими проблемами, раз не куришь.
Мы расстались.
…Разные разговоры велись вокруг персоны Ю. Н. Верченко. Когда он умер, на похороны пришли люди, годами не подававшие друг другу руки по идейно-нравственным причинам. А вот пришли, и по лицам их было видно, что пришли они попрощаться не с таким уж плохим человеком, что им его будет не хватать. Он делал куда больше искреннего добра, чем вынужденного зла. Мир праху его!
Позвонить самому Солодину мне посоветовали в «Новом мире», куда я приплелся бледнолицый и потерянный.
– Посмотрите на себя, – сказала Диана Тевекелян, заведующая отделом прозы. – Вас вернут в Ленинград только через Красный Крест, нельзя же так. Поговорите с Солодиным. Не знаете, кто это? Главный цензор. И кстати, довольно приличный человек, я ездила к нему не с одним нашим автором. Вот телефоны, его и секретаря.
И я приступил к штурму. Из приемной ответили, что Солодин на бюллетене, но пришел на работу по неотложному делу, звоните в кабинет, он сейчас там появится.
Я стал названивать по прямому телефону и уж было отчаялся, как в трубке раздался тихий голос. Едва я представился, как услышал: «Немедленно приезжайте, я вас подожду».
– Хороший признак, – заключила Диана. – Что-то произошло. Возьмите такси, дело того стоит.
По дороге в Китайский проезд я обдумывал, с чего начать разговор. Что, если начать с… Виктора Конецкого? Перед отъездом в Москву Витя мне рассказал, что ленинградская цензура изъяла из его эссе о Маяковском, написанном к 90-летию со дня рождения поэта, все, что касалось отношений Лили Брик и Маяковского. Отличный предлог для разговора о вольностях Главлита…
…Есть писатели, литературная и личная судьба которых переплетается в самых неожиданных жизненных ситуациях.
Подобно многим «худющим по конструкции» людям, Виктор Викторович Конецкий до преклонного возраста сохранил мальчишеский облик и мальчишеский характер. Любопытное сочетание – приобретенная с годами мудрость, литературное мастерство и… мальчишеский характер. Когда Конецкий флотской походкой, переваливаясь, шествует фарватером узкого корабельного коридора своей квартиры на Петроградской стороне, я физически чувствую, как молодею, становлюсь задиристее, и благодарю судьбу за наши теплые товарищеские отношения. Не стану описывать внешность Конецкого. Дотошный читатель может взять любую из многочисленных его книг и увидеть на фото слегка скуластое, узкогубое, острое лицо писателя, его хитровато-печальные глаза.
Конецкий – писатель серьезный. Его ироничная проза, замешанная на пестрых морских историях, являет собой обширное повествование, в центре которого или один герой – сам автор, или люди, которых он хорошо знал. И это прекрасно. Но все же не сочинительство, не «романное мышление». Впрочем, Конецкий и сам подчеркивает, что он «не овладел колдовством романиста, что он лишь фотографирует действительность, усматривая в этом залог правдивости».
Я не буду проводить анализ литературных особенностей его творчества – это дело специалистов: критиков и литературоведов. Также не стану ворошить историю разногласия между двумя писателями – Виктором Конецким и Василием Аксеновым, к каждому из которых я испытываю самые добрые чувства. Эту историю с болью мне рассказывал и Виктор Викторович у себя на Петроградской стороне, и Василий Павлович в Вашингтоне, где он профессорствовал в университете после отъезда из России. Оба были очень огорчены.
Мне более с руки «потравить на морской манер», скажем, о женщинах… в связи с Конецким. Тема неожиданная для меня самого. Но возникла – так легла карта. Старый морской волк, капитан, и вдруг… женщины, существа, как известно, приносящие своим присутствием несчастье на корабле! Но эта примета для моря. А на суше Конецкий превращался в объект внимания такого числа дам, которое можно сравнить с количеством селедки в Балтийском море. И Конецкий старался не уронить чести бравого моряка…
Вспоминаю забавный эпизод, рассказанный мне поэтом и моряком П., чью поэтическую одаренность Виктор Викторович весьма ценил, хотя ставил под сомнение его морскую компетентность. «Дело было летом, – рассказывал П., – на съемках фильма по сценарию Конецкого: то ли «Путь к причалу», то ли «Тридцать три», то ли «Полосатый рейс», не помню. Жили мы бивуачно. Конецкий, как всегда, был облеплен поклонницами. Однажды ночью я просыпаюсь от шума за тонкой перегородкой нашей комнаты. О ужас! Неужели разъяренные поклонницы решили прикончить нашего писателя?! И тут я слышу страстные, торопливые женские вопли: «Люби меня! Люби меня! Лю-у-уби меня-а-а!!!» И в ответ не менее страстный, но в то же время деловой голос Конецкого с характерной его шепелявостью: «А я что делаю?! А я что делаю?!»…
Конечно, за огласку этой интимной подробности В. К. может отвесить мне оплеуху или подать в суд за моральный ущерб. Прости меня, дружище! Уж больно забавен эпизод, а ради красного словца, как известно, не пожалеешь и отца. К тому же мне хотелось написать несколько строк в твоем ключе… Надеюсь, ты не захлопнешь перед моим носом дверь своей квартиры, стены которой украшены чудными натюрмортами и пейзажами, написанными художником… Виктором Конецким. И твоя жена-умница Татьяна, да и кот Муркиз, не попрекнут меня забавной деталью давно минувшей молодости…
Итак, приняв на вооружение историю В. К., связанную на этот раз с бесчинством ленинградской цензуры, я подъехал к серому зданию в Китайском проезде.
В таком боевом настроении я переступил порог кабинета Солодина. Среднего роста, полнеющий, в дивно белой сорочке, украшенной подтяжками, Солодин оглядел меня серо-голубыми глазами и пригладил редкую седеющую шевелюру.
– Что вы вдруг о Конецком? – прервал он мою речь. – Говорите о своих делах.
Я смутился.
– А что мои дела? Вам они известнее, чем мне…
– В том-то и дело, – кивнул Солодин. – Я подписал ваш роман. Он пойдет, как и намечалось, в девятом номере. Собственно, из-за него я и приехал на работу… Мог бы и по телефону вас оповестить, но хотел познакомиться. Я с интересом прочел «Утреннее шоссе». И жена прочла. Спасибо.
– И мне… благодарить жену вашу? – Я пытался справиться со спазмами, что так некстати перехватили горло.
– Нет, Беляева. Он попросил меня. Сказал, что дело неотложное. Что хоть и принято решение, но появились нюансы: рукопись прислана не полностью, без послесловия и каких-то купюр… Я уже всыпал за это вашему Маркову, перестарался служака… Надеюсь, что сотрудники все же получат свою премию…
– Надеюсь, что получат, – благодушно произнес я. – Честно говоря, мне как-то неловко тут сидеть, – добавил я с простодушной хитрецой.
– Не смущайтесь. Писатели здесь частые гости. Цензура – дело тонкое. В этом кресле сиживали и покойный Федя Абрамов, и Айтматов, и Гранин с Адамовичем, много было разговоров по их «Блокадной книге», и Василь Быков. Кто только не приходил сюда, впору основать мемориальный музей…
Вернулся в Ленинград в настроении и с хорошими вестями. Но не стал добрым вестником – меня перегнала телеграмма: «Враг повержен. Номер подписан романом Ильи». Отправил ее Корнеев. Заместитель главного редактора журнала был специально послан в Москву для пробивания квартальной премии.
Полагаясь на свою удачливость, я вместе с курьером Наташей самолично отвез рукопись в типографию…
Первым отозвался на публикацию «Утреннего шоссе» композитор Никита Богословский. В письме, на именном бланке. С одобрением, поздравлением и предложением написать… об ипподроме, где черт знает что творится, сплошное жулье.
А мною завладела былая задумка – написать несколько книг, объединенных общим жанром, который я назвал «Городской деловой роман».