Крепостной Пушкина

— Император ранен и в беспамятстве, но доктора ручаются, что он очнется, и весьма скоро. — Жуковский вновь взял слово. — Очнувшись, наш государь потребует немедленно доклада и отчёта. Но что же он узнает? Что некий негодяй, гнусный злодей и мерзавец стрелял в него посреди Петербурга? Что в городе разгром, власти (тут он бросил быстрый взгляд на Блудова) упустили контроль над ситуацией, что англичанам устроили Варфоломеевский день и мы в шаге от войны с Англией? Последствия трудно себе представить, но легко вообразить. Государь — рыцарь, и как рыцарь он обнажит меч.

— А головы полетят с плеч. Ну и что? Разве не так и должно быть?

— Разве не долг наш не допустить страданий невиновных? — произнёс вдруг Уваров. — Не мы ли мечтали вести народ к просвещению, к воспитанию поколений, к достижению гармонии среди людей? К чему тогда всё наше прекраснодушие, если сейчас мы бросим ситуацию на самотёк? Война есть наихудшее из зол. Она разоряет, она убивает. Вносит смуту в умы. Вспомните скольких товарищей мы потеряли из-за антихриста на полях сражений. Но это ещё половина беды. Чего я никогда не смогу простить корсиканцу, так это тех, чьи умы были смущены, отравлены, тех кого мы потеряли после.

Пушкин почувствовал, что закипает. Уваров намекал о тех членах их бывшего общества, которые примкнули к декабристам, и которых хладнокровно судили некоторые из здесь присутствующих, что входили в назначенный суд.

— Ситуация повторилась, — продолжал министр народного просвещения, — только сейчас все вышло ещё хуже. Змея ещё вчера казалась раздавленной, но подросли змееныши.

— На счастье, Бог хранит Россию, — подхватил Жуковский, — и ничего у них не вышло. Мы победили.

— Мы? — вопросительно изогнул бровь Пушкин.

— Мы, Сверчок, мы. Защитники Отечества. Так вышло, что мы пропустили удар, выпад. Это верно. Виной тому природное миролюбие наше и доверчивость. Но мы же и парировали его! Заговор обезглавлен.

— Это все очень мило, но мне кажется, вы дружно забываете с кем говорите. — улыбнулся Пушкин.

— Ничуть, — возразил Жуковский, — но информированность твоя неполная, знания обрывочны. У нас, впрочем, тоже. Вот мы и собрались здесь для достижения ясности.

«И для того, чтобы решить какую версию скормить императору. — подумал Пушкин. — А я подхожу идеально как „спаситель“. Спасение государя плавно переходит в спасение сановников государя от государя. Ловко задумано».

— Ты должно быть считаешь, что нам здесь свои чины с регалиями жаль, раз осерчает император? — Шишков укоризнено покачал головой.

— Так расскажите уже, что ходите кругом да около?

— Изволь. Поведаю как вижу, а вы все поправьте меня, если где допущу неточность. — Жуковский выдохнул, сосредоточился и начал рассказ:

— В любом поколении встречаются люди нетерпеливые, пылкие. Сила их жизни велика, а огонь сердец ярок. Так было, есть и будет…

Пушкин сохранял внешнее спокойствие. Из уважения к Василию Андреевичу он не перебивал, не вставлял комментарии, не шутил, слушал молча и сосредоточенно, но с каждой минутой понимал все больше, что это последнее уважение которое он может испытывать к данному человеку.

— И вот они вскружили себе головы, — вещал Жуковский, — решили, что наш мир прогнил, делая поспешные ложные выводы из частных случаев, рисуя нарочито мрачные картины настоящего, оправдывая тем свои желания идти наперекор существующему порядку вещей. Рисуя чудовищно апокалиптичные картины воображаемого будущего, лишённого всякой надежды, оправдывая тем свои замыслы…

«Что вы сейчас и делаете» — подумал Пушкин.

—… радикализм нередко представляется удачным решением, особенно в среде молодых людей, нам ли не знать этого? Но энергичность молодости объяснима. Тем менее можно простить негодяев использующих благородные, пусть заблуждающиеся души, в своих личных и совершенно неблагородных целях!

— Подумать только! — Пушкин все-таки не выдержал. — Вместо того, чтобы сгладить остроту порывов юного благородства, поделиться знанием и опытом, взять на себя роль мудрых наставников, находятся люди направляющие сии порывы в угоду своим низменным целям!

— Именно так, Сверчок. Во всяком времени свои преимущества. С годами человек обретает дар более чётко формулировать мысли, наращивает силу своей речи, усиливает способность внушения.

— Был бы признателен тебе, Старушка, если бы ты воспользовался этим даром немедленно. Прочих тоже касается. Могу помочь. Скажите прямо, Гидра — это вы?

Хор возмущённых голосов был ответом. Только Крылов продолжал тепло и снисходительно улыбаться, оглядывая собравшуюся публику.

— Нет, Саша, — произнёс он негромко, но все замолчали, — тебе желают объяснить как раз обратное. Что Гидра — не они. Не мы. Напротив — здесь собрались только противники оной. Но вы непонимаете друг друга. Тебе, Сверчок (я совершенно не против прозвища Гаргантюа, оно превосходно) надо понять одну вещь, которую Василий никак не может выложить без затянувшейся подготовки. Гидра — не мы. Но она наше творение. Недоработка. Джинн, восставший против хозяина. Голем, вообразивший, что обрёл разум. Раскольники.

— Староверы? — опешил Пушкин.

— Да нет, — усмехнулся Крылов, — нововеры. Отколовшиеся от учения. Вобравшие в себя слишком горячих голов. Приходится остужать.

— И это голова голландского посланника…

— Голова Прометея, руководителя Гидры.

И так проникновенно баснописец посмотрел в глаза Пушкина, что тот понял — лучше не возражать. Сказали — он, значит он.

Они договорились по существу, но разошлись в деталях.

— Нет, это совершенно невозможно. Как вы сами себе представляете подобное? Заколоть, застрелить, даже отравление ещё куда ни шло, но голову зачем мне отрезать? Я не казак, не турок.

— Бились на саблях, вот и отсек её супостату. Звучит напыщенно немного, но…

— Напыщенно? Да это фантасмагория. Издевка. Ладно бы надо мною, переживу, но если видеть целью правдоподобность, то для кого сие годится?

— Твоя правда, Сверчок. Перебор. Обдумать надобно.

— Думайте.

При всей своей любви к разного рода шуткам, Пушкин терпеть не мог выставляться посмешищем. Тонкая грань разделявшая «прилично» от «неприлично» здесь казалась нарушенной и поэт негодовал. Что ему оставалось? Он находился в том отвратительном положении, в котором откровенную ложь вынуждают изображать правдой.