Страница 6 из 92
— Не знаешь, что это? — спросила у проходившего мима атлета, явно направлявшегося на поединок с волнами.
Атлет поглядел на меня легкомысленными голубыми глазами, пожал бронзовыми плечами с хорошо вылепленной мускулатурой и бросил на ходу, да еще и по-русски:
— Яффа… Чему же еще быть?
Атлет был сложен не просто хорошо, он был сложен классически правильно. Небольшая голова (зачем атлету голова?) в крупных кольцах русых волос с притянутыми к черепу ушами, мощная шея, про плечи мы уже говорили. Торс не раздутый, а вполне пропорциональный, литой, мощный. Бедра узкие, ноги правильной длины, все мышцы хорошо развиты, туго обтянуты смуглой намасленной кожей. Последнее, что мне удалось увидеть, — лодыжки, узкие, как и полагается, и светлые подошвы ног. Атлет ушел под волну прямо у берега. Дальше осталось только наблюдать за поблескивающим на солнце шариком, то вспрыгивающим на волну, то ухающим в ложбину под следующей. Вот для чего нужна атлету голова. Чтобы было чему качаться на волнах.
Я перевела взгляд на четко вырисовывавшийся вдали силуэт Яффы и замерла в восхищении. Сама не знаю, что меня так восхитило. С морем я встретилась не впервые. Часто бывала в детстве у Балтийского моря, на белых его песках, поросших горько пахнущим кустарником с листьями в пупырки. Не раз погружалась в волны Черного, любуясь из воды на мягкие отлогие берега, поросшие олеандрами и густой травой, на темные всплески кипарисов вдалеке и подходящие к самой воде горные отроги. Северное море мне не полюбилось, но красоты и в нем достаточно. Да и на Средиземном я была уже не впервой. Наблюдала его с узкой тропки в Кейсарии, вознесшейся над выемкой разрушенного порта, набитого обломками статуй и колонн; рассматривала с подъемника в Рош-га-Никра, где и общий вид недурен, и обрамленная стенками подъемника деталь морского пейзажа вполне привлекательна; вглядывалась в морской окоем с низкого ашкелонского берега, покрытого травой, из которой лезут, как грибы, детали зарывшихся в песок мраморных капителей — то ионическая завитушка сверкнет, то явится глазу коринфский акант. А еще я глазела на море, сидя на стене рыцарской крепости в Акко. Жарко было. Море — внизу и вдали. Мочой сильно пахло. Да.
Но до сих пор Средиземное меня в себя не принимало. Отталкивало даже. А тут разом всосало. Почему бы это?
Потому, решила я, что во всех других названных точках оно присвоено историей и приторочено к моменту. В Ашкелоне море филистимское, Самсон-и-Далиловское, а завитушки, хоть и не соответствуют историческому периоду, но все же напоминают о хулиганстве нашего героя в храме. Черт его знает, какой формы были колонны и какие у них были капители… у тех, которые Самсон притянул к себе, свернув им шею и обрушив свод на собственную голову, помри, душа моя, вместе с филистимлянами! Но аканты и загогулины, вылезающие из прибрежной травы, напоминают именно об этой истории, ни о какой другой. И так просто представить себе, как отчаливают от низкого, поросшего травой берега филистимские суденышки. На Карфаген, на Карфаген! Только я к этому отношения совсем не имею, я на этой странице лишняя.
А в Кейсарии море не более чем фон. Его бормотание, стоны и всплески перекрываются звоном мечей и лязгом щитов. Гладиаторы — вот истинные герои этого места. Амфитеатр спускается с пригорка к самому берегу, но закрыт от него стеной. Нет чтобы проводить потешные морские сражения прямо в море — сражались на фоне стенки, в пруду, можно сказать! А над рыком львов, ревом быков, криками окосевших от неразбавленного вина моритури и воплем трибун носился призрак рабби Акивы, богоугодного упрямца, освежеванного прямо здесь. Так и носится до сих пор над берегом, то пропадая в развалах острого и слепящего солнечного света, то возникая вновь из невесть откуда взявшейся тени, тощий старик с окровавленной бородой и худосочными мышцами напоказ, как фантом из учебника анатомии. И не шум моря слышится, а карканье хищных птиц, привлеченных запахом освежеванной туши. На один глоток вонючему стервятнику наш неуемный рабби. Как же мне его полюбить, место это?
В Акко же стоит невыветривающийся запах конского пота и конского навоза, вони тысяч паломников, разогревшегося металла и… что там они курили вместо ладана, эти крестоносцы? Гашиш, пожалуй. Где море, что море, причем оно? Сверкают мечи и кресты, вышитые золотой ниткой по плащам и попонам… мельтешат натуральные кресты, деревянные, в золотых и серебряных окладах, с таинственно поблескивающими драгоценными камнями… слямзенные в Константинополе, уворованные из монастырей по всей Европе… да какие там драгоценные камни! Их, поди, давно выковыряли, обменяли на жратву и плохое вино… стекляшки вставили, это точно. Ржут кони, орут оруженосцы, визжат маркитантки…
Маркитантки были всегда, даже если иначе назывались. Не до моря в этом Акко.
Да и в Рош-га-Никра главное не море, а вид на него, какой открывался пассажирам Ориент-экспресса на пути из чопорной Европы к разнузданным нравам Каира и Александрии. Голову на отсечение, не о море они думали, взглядывая из окна поезда на застывшие над волнами отроги, а о прелестях опиумных курилен и тайнах публичных сералей. О приятном на ощупь туке на бедрах каирских одалисок, а еще о свободных, по слухам, нравах египтянок семидесяти национальностей, самостоятельно, без чичероне, посещающих кофейни и ресторации наиевропейской из всех восточных колоний английской короны. Какое море? Кому оно тогда было нужно? А там, где флирт человека с морем никогда не случался, он никогда и не произойдет.
Зато в Тель-Авиве ничему и никому в истории море не принадлежит. Тут оно свободно от воспоминаний, тут все может случиться в первый раз. Потому, видно, именно тут и возникла любовь с первого взгляда между мной и Средиземным.
— О чем задумалась? — послышался справа приятный хрипловатый голос.
А я и забыла про атлета, бросившегося под ноги посейдоновым коням. Не заметила, как он вылез из моря и когда пристроился на песке рядом. Сидел вольно, как дискобол после ристалища, склонив голову, расслабленный, только мышцы там и сям вздрагивали непроизвольно, освобождаясь от набравшейся в них молочной кислоты. Смеркалось, но видимость все еще была хорошей. Лицо оказалось добротной лепки: нос с маленькой горбинкой, тщательно отмоделированный; губы полные, красивой формы; овал старательно прорисованный, аккуратно заретушированный. Вполне классический образец, без привычных семитских неправильностей. Это ж надо!
— Женя, — вяло пробормотал атлет и слегка двинул рукой, намереваясь отправить ее навстречу моей.
Но с моей стороны встречного движения не последовало. Не снятся мне атлеты, юноша. Устала я от них, пятьдесят отжимов с хрипом и шотландский душ. За одним таким я была замужем целых три года. Устала. Говорить с ними не о чем, любоваться ими хорошо издалека. Опасны для девушек все эти классические пропорции и тугие мышцы, обтянутые намасленной кожей. Утром проснешься, а в голове — чад. На подушке рядом — маленькая голова в растрепанных завитушках. Что с ней делать? Яичницей кормить? Да пошла она! Ан нет, кормить приходится, потому что лежит она на моей подушке на законных основаниях.
— С незнакомыми не знакомишься? Правильно делаешь, — прогудел атлет. — Так как тебя все же зовут? И что ты тут на пляже делаешь в этих сапогах-скороходах? Прямо с трапа самолета, что ли?
— Нет, на босоножки еще не заработала. Зачем тебе мое имя? Ну, Ламбда. Устраивает?
— He-а. Это по какому поводу, Ламбда-бда? Лена что ли? Люся, Лера, Лизавета? По виду — что-то другое. Вид у тебя притязательный. Тянет на Лилиан или что другое столь же лилейное.
Атлет, надо же, а рассуждает! Еще один физик-лирик с гантелями на мою голову, что ли? Хладный разум подсказывал — беги! А тупенькое и тепленькое сердечко вдруг растаяло. Ну свой же! Ну что он мне сделает? Этих, местных, я побаивалась. Непонятное что-то. Чужое. И как оно работает, я не знаю. А таких, как этот Женя… да мы и не таких бушлатами по зоне гоняли. Если зарвутся. В общем, только что радовалась, что те, посторонние, на слезы не отзываются и в душу не лезут, и вот, пожалуйста, готова рассказать чужому парню всю свою жизнь и даже в жилетку поплакаться.