Мой Израиль

Тогда и случился знаменитый роман-скандал. Забеременев, Ровина решила делать аборт. Но Пен уговорил ее рожать, мотивировав это тем, что нерожавшая женщина никогда не сможет вжиться в образ матери по системе Станиславского. И Ровина родила в начале 1934 года. К этому времени их роман был полностью исчерпан, а продолжался он около двух с половиной лет. В больнице, где великая актриса умирала от послеродовой горячки, пугая ежеутренними сводками о своем состоянии весь еврейский ишув Палестины, Пен познакомился с молоденькой медсестрой, и Прекрасная Дама перестала для него существовать. Дочь он вообще не видел. А на медсестре потом женился.

Ровина выжила и жила до 1980 года. Пен умер в 1972-м. Его агитки никто не вспоминает. Зато лирику и декламируют, и поют. В этих стихах-песнях есть пошловатая сладость городского романса, пересказ символистской тематики, лермонтовские демонические нотки и, разумеется, есенинская забубенность. Но иврит сделал с поэтикой Пена потрясающий трюк. Он поднял лирику в общем-то небольшого поэта на заоблачную для того высоту. Как такое случается? Я думаю, дело в том, что Пену, наряду с другими поэтами его поколения, достался язык, не знавший перегрузки и порчи в результате длительного и не всегда аккуратного обращения.

Правда, танахическая Песнь Песней, как и лирика испанского ивритоязычного «золотого века», продолжает парить над современной ивритской поэзией, но иврит сейчас другой. В создававшей его плеяде энтузиастов и поэтов Пен занял почетное место, поскольку играл с ивритом талантливо и изобретательно. Процесс произнесения его ивритских стихов доставляет, можно сказать, вкусовое удовольствие. К сожалению, при произнесении немногих сохранившихся русских опусов Пена язык и нёбо умоляют о пощаде.

Вот и вся история. На мой взгляд, то была не любовь, а пьеса, придуманная и сыгранная людьми, сформированными русским Серебряным веком. И системой Станиславского.

В конце восьмидесятых годов я подружилась с некоторыми людьми «Габимы» и была оштрафована билетом на постановку «Простой истории» по Агнону. Штрафовали меня за общую нелюбовь к системе в искусстве и к системе Станиславского в том числе.

Билет был в почетный восьмой ряд, что подсказывало необходимость каракулевой шубки, давно просившейся из шкафа на прогулку. Все шло чин чинарем, пока на сцене не решили иллюстрировать погром разрезанием пуховых подушек крестообразным движением бритвы. На этом театр, в сущности, закончился. Началась суматоха. Пух прилипал к потной коже, штапелю, шерсти, изделиям из хлопка и льна и, разумеется, к каракулю моей шубки и бархату шляпки. Я чихала, кашляла и чесалась не меньше и не больше, чем окружающие. К счастью, у меня не случился приступ астмы, как у моей соседки слева.

Следующий билет был в экспериментальную студию театра, расположившуюся в подвальчике. Летняя жара, камерная обстановка, первый ряд и предстоявший ужин в ресторане требовали легкого светлого платья. Давали, кажется, «Мессию» Йосефа Мунди; надеюсь, что память меня не подводит. Во всяком случае, мне обещали нечто концептуально-философское с экзистенциальным уклоном и экспрессивным исполнением. Всему этому комплексу, уверили меня знакомые лица, «Габима» умеет дать надлежащее обрамление в рамках системы. Станиславского, если кто забыл, о чем речь.

Что происходило на сцене, я забыла. Помню только, что на всем протяжении пьесы гонялась за смыслом фраз и поворотов сюжета, не успевая следить за игрой актеров. Как-то ничто ни во что не складывалось, не трансформировалось и не переливалось. В результате мне так и не удалось понять, кто именно приставил сифон к ширинке — юноша в футболке, Иоанн Предтеча с бородой Черномора, Иисус в рубище или иудейский пророк. Возможно, они были в одном концептуально-философском лице, но кремовое платье из чесучи оказалось безнадежно испорченным. То ли сифон, из которого актер мочился на публику, давно не мыли, то ли воду покрасили чем-то фиолетовым, полагая, что воображаемая, но натуралистически мокрая моча Мессии не может быть цвета воды из крана. Я поклялась больше систему не проверять.

Но дружественные лица из «Габимы» никак не хотели угомониться. На сей раз, обещали они, речь идет о солидной постановке в духе кинотриллера, но с саркастическим флером. И мне по моей же просьбе прислали билет в последний ряд, до которого пух не долетает и сифон не добрызгивает. Зал был набит детьми и юношеством. И те и другие отчаянно шумели. Действие шло споро, но тут вдруг над самым моим ухом выстрелил пистолет-хлопушка. И я оглохла. Видела, как разбойники в ковбойских шляпах лихо понеслись вперед по проходу в зале, но не слышала ничего. Знакомый ухо-горло-нос потом решил проблему за три визита.

И тут я потребовала у знакомых лиц из «Габимы» билет в первый ряд на самый посещаемый спектакль.

С собой я несла: зонт против пуха или любой другой опасности с воздуха, сифон, наполненный водой, которым собиралась отбиваться от огня, воды и всего того, что может напасть на меня со сцены, и пистолет-хлопушку, которым следовало воспользоваться в конце перформанса, заключив его во фразу: «Хорошо стреляет тот, кто стреляет последним». Или: «Так будет со всяким, кто еще раз подойдет ко мне по системе Станиславского». Но наиболее посещаемая постановка оказалась такой скучной, что я задремала, ничуть не смущаясь тем, что сижу в первом ряду. В конце концов, «Габима» начала нашу ссору первой.

Торт с вишнями

В середине шестидесятых годов я оказалась на практике в больнице маленького литовского городка, граничащего через неширокую речку с бывшим Тильзитом. Было странно сознавать, что непримечательный мостик представлял собой границу между некогда литовской Литвой и бывшей немецкой Пруссией. Впрочем, рассказывали, что мостик навели солдаты — те или эти, то ли во время наступления, то ли в разгаре бегства. И предсказывали, что Тильзит, переименованный в Советск, скоро снова станет Тильзитом, а близлежащий Калининград — Кенигсбергом. Разумеется, никто не предполагал, что бывшую Пруссию отдадут Западу. Но если бы восточные немцы попросили…

Восточная Германия, которая тогда называлась ГДР, то ли не попросила, то ли попросила плохо. Лежащие в развалинах бывшие прусские города со временем отстроили, заселили случайным людом и оставили в России. А летом, с которого я начала рассказ, мне удалось побывать в Калининграде. Он был в развалинах. На одной из центральных площадей среди груд кирпичей, смешанных с землей и человеческими экскрементами, возились одичавшие кошки. Посреди этого пустыря высилась доска объявлений, вокруг которой было людно. Я подошла в надежде разузнать, есть ли в городе нечто, похожее на столовую, еще лучше — гостиницу неведомственного значения, потому что из двух полуобщежитий-полуказарм меня уже выставили, объяснив, что проживать и питаться в них могут только моряки или представители соответствующих ведомств.

В толпе мне понравился пожилой человек в перелицованном твидовом пиджаке и лоснящихся брюках с тщательно заглаженной складкой. К сожалению, старик плохо говорил по-русски. Он был из уцелевших немцев, но после войны не смог покинуть родной город в беде, к тому же не чувствовал за собой никакой вины, потому что Гитлер ему изначально был не по душе. Я кое-как соединяла известные мне немецкие слова со словами на идише, а немец понимающе улыбался и отвечал по-немецки, вставляя русские слова. Приличных столовых он назвать не мог, но фрау Грета, в лучшие времена державшая знаменитую кондитерскую, подает бывшим постоянным клиентам кофе и пирожные в собственном дворике.

Фрау Грета напоминала отощавшую и одичавшую кошку, воспитанную в приличном доме. Одежда висела на ней, как на чучеле, и длинные сухие пальцы, непрестанно перебиравшие то шарфик, то скатерть, то складку на юбке, постукивали друг о друга. Ее домик прятался в глубине вишневого сада. Был конец августа. Вишни висели пригоршнями там, где их еще не обобрали, и время от времени шлепались на землю с приглушенным аханьем. А-ах! В саду были расставлены пятиугольные столики, окруженные скамейками. Счетом три. Деревянные серо-бурые с желтыми пятнышками лишайника, как полагалось прибалтийской дачной мебели. За столиками сидели мужчины, похожие на моего знакомца. В таких же перелицованных твидовых пиджаках. И все ели торт с вишнями, запивая его пахучим кофе. Ах, что это был за торт с вишнями!..