Пастораль

Как еще он мог помочь Рахили? Как? По его просьбе ей посылали посылки, к ней дважды пытались прорваться американские евреи, но им это не удалось. Означает ли это, что он виноват? Зеэв помнил сестру смутно, он знал, что Роха стала советской, что она не навещает семью и не интересуется еврейскими делами. Что делать, такое случалось часто. Зеэв редко вспоминал сестру, но он очень обрадовался, когда первые сведения о возвращении Рохи в семейное лоно пробились к нему по радио. Он был рад и горд, и дал указание помочь, и просил об этом. А почему этот бугай, его племянник, не занял место Рохи? Его бы не убили, у этого громилы хватило бы сил, чтобы за себя постоять. Разве он, Зеэв, не приехал сюда фактически мальчишкой, совсем один, и не справился? Не стал тем, кем стал, не выбился в люди? А нахальная Маша, что она наговорила Брурии, жене, это же страшно вспомнить. И этот племянничек убежал из Израиля, дезертировал, болтается где-то, то ли в Японии, то ли в Европе. Но теперь следует забыть о прошлом. Генрих не унимается, он позорит бывшего шурина в Америке и в Европе, и он отказывается приезжать на гастроли в Израиль. И он, этот трус, подписавший письмо против сионизма и против Рохи, он знаком с сенаторами, ему пожимают руку канцлеры, его приглашают на обед премьер-министры. Всюду он расточает яд, всякий раз, когда речь идет об Израиле, он рассказывает, как Роху оставили без поддержки и помощи. С Зеэвом уже говорили люди Мосада, МИДа и люди из Магбита. Они говорили, что следует наладить семейные отношения, что Генрих Сирота должен приехать в Израиль и их должны видеть вместе.

Но как он, Зеэв, может сделать первый шаг? Когда-нибудь, сказал он себе и Брурии, когда-нибудь им что-нибудь от него понадобится. И тогда он постарается быть полезным, но выставит свои условия. И вот племянник позвонил, и ему точно что-то от него нужно, и час Зеэва настал.

Зеэв был человеком с хитринкой, но не владел ни лицом, ни телом, поэтому Сирота мог бы с легкостью прочесть мысли дядюшки, если бы захотел. Однако ему было лень читать эту неинтересную книгу и разгадывать ее несложные загадки. Он часто дивился тому, насколько дядюшка не похож на Роху, и решил, что: а) в семье не без урода, б) слава Генриху, увезшему Роху из провинциального Львова.

Однако, вспомнив бабу Фиру и представив себе Машу, Марк быстренько внес поправку: в) не только девушкам, но и юношам вредно оставлять дом и семью в столь раннем возрасте, сбегая в малоцивилизованную страну. Парня просто недовоспитали.

Поэтому, мельком оглядев родственника и отметив нездоровую серость его кожи, Сирота приступил прямо к делу.

— Хорошо! — сказал Зеэв, когда Сирота закончил изложение основной части проекта. — Ты снимешь документальный фильм об алии, включишь туда рассказ о Рохе, а я достану на это деньги. Это будет нелегко, но я достану.

Ошарашенный Сирота несколько минут собирал мысли, откинутые на периферию сознания внутренним взрывом. Дядя не слушал его или не слышал?! Или: слышал и не понял. Или: не хотел слышать. Почему?

— Я не собираюсь снимать тут документальный фильм, — ответил Сирота по возможности спокойно. — После Рождества я приступаю к съемкам полнометражного фильма в Голливуде.

— После Рождества! Для тебя это, конечно, праздник! И кого ты там будешь играть? Русского пьяницу? — не сдержался Зеэв.

— Я не буду играть. Я буду снимать. Меня пригласили режиссером.

— О! Они слышали о твоих успехах в Японии и тут же дали тебе место в Голливуде! Кому ты это рассказываешь?!

Сирота измерил давление пара в собственном организме и решил, что продержится до взрыва минут пять.

— Меня пригласили благодаря успеху моих фильмов, снятых в Европе. В Японии я дирижирую оркестром.

— В Израиле для тебя не нашлось оркестра! — начал срываться дядюшка. Он еще помнил заветы Брурии и цеплялся за край сознания скрюченными пальцами, но его уже сносило к порогам. — Хорошо, хорошо! Ты великий режиссер, но Израилю не нужен фильм о прелестях венецианского гетто! Мы против гетто! Мы вместо гетто! Мы — это будущее, зачем смотреть в прошлое? Понимаешь?

— Я собираюсь рассказать о великих евреях прошлого и настоящего, посеять сомнение в антисемитских байках, вывести еврейскую проблему на первый план европейского сознания и сделать это не через набившую оскомину Катастрофу. Это хорошо для Израиля, поверь мне.

— Ты слышишь, что ты говоришь?! — засвистел, заклекотал, зашипел Зеэв. — Ты слышишь, ты, мальчишка, щенок, ничтожество! «Набившая оскомину Катастрофа»! А?! Он снимет свой вонючий фильм, и Израилю сразу станет хорошо! Евреям станет хорошо! Иди пахать землю, полей эту землю своим потом, пролей за нее кровь, как мы проливали! Это будет хорошо для тебя, бездельник, ничтожество, пустое место, воображающее себя бог весть кем. Все вы там, все вы… когда вам плохо… когда вам хорошо, вы не хотите помнить…

Дядюшка хрипел, кашлял, багровел и синел на глазах. По столикам прошел шумок. Плотная дама кинулась к Зеэву, начала обмахивать его лицо пачкой документов.

— Что ты себе позволяешь! — разоралась она на Сироту. — Это кнессет, ты оскорбил члена кнессета! Кто-нибудь, вызовите охрану! Охрану!

Дядя Зеэв начал махать на даму руками, он пытался успокоиться, но никак не мог совладать с собой.

— Не устраивайте цирк, — сказал Сирота даме по-английски. — Это мой дядя. Мы слегка поспорили. Лучше вызовите врача, если у вас тут водятся врачи.

— Охрану! — продолжала верещать дама.

Сирота оглянулся, увидел бегущих к нему охранников и спокойно откинулся на спинку стула.

— Не надо. Все… хорошо, — наконец пролепетал Зеэв. Охранники застряли у соседнего столика. — Не надо, идите, идите… Я сам… Идите.

— А могли и бритвой по глазам, — усмехнулся Сирота.

— Не ври! — взвизгнул Зеэв.

— Это советский анекдот, — успокоил его племянник. — Я пойду. Поговорили мы хорошо, дальше некуда. Привет Брурии.

В тот вечер Сирота хотел уехать. Ему стало так тошно, как не бывало никогда.

— Лучше вытащи свою телефонную книжку, — велела ему Маша, — звони своим знаменитым друзьям в мире! Проси рекомендаций к местным знаменитостям. На дяде-волке список не кончается.

— Если уж он… — замямлил Сирота.

— На одном твердолобом дураке мир клином не сошелся. — Маша стукнула кулачком по ручке кресла. — Надо поговорить с людьми кино, с писателями, с профессорами. Пусть они объяснят дяде Володе, что к чему и кто есть кто. Звони.

— Вспомни знаменитую фамилию в местном мире, — предложил Сирота, — а я буду искать к ней пути.

Маша пошевелила губами и затихла.

— Звони отцу, — произнесла после долгого молчания.

Сирота понурился. Генрих не одобрял его метаний. Перед отъездом молодого Сироты в Италию между отцом и сыном произошел неприятный разговор. Генрих считал, что сын должен вернуться в Токио и отработать до звонка, что проба сил в Голливуде должна закончиться триумфом, а посему следует выложиться до конца, несмотря на плохой сценарий, что вообще не следовало браться за фильм, который не вдохновляет. Что Марк слишком разбрасывается, что тащить на одних плечах, пусть даже атлетических, две успешные карьеры невозможно, что время для творческих капризов еще не наступило и надо решить, чем именно он собирается удивить мир. Они разбежались, надувшись друг на друга. Для того чтобы объяснить отцу всю задумку, надо было встретиться с ним лицом к лицу, создать должную атмосферу и говорить несколько дней подряд, постепенно вовлекая в проект творческую фантазию старшего Сироты и определяя ему место участника. Этого нельзя было сделать по телефону.

— Пф! — фыркнула Маша. — Как же ты собирался объяснить все эти сложности дяде-волку, если не знаешь, как убедить даже благорасположенного к тебе папу Гену? Надо начинать сначала. Надо заходить издалека, убеждать постепенно.

Сирота вспомнил корчащегося от внутренней муки, от непонятной, но смертельной ненависти дядюшку и отрицательно покачал головой. Мосты сгорели.

— Почему, почему?! — не сдавалась Маша.