Пастораль

В этот момент Африка представлялась ему черной высохшей старухой с обнаженными пустыми мешками грудей, беззубым ртом и отвисшей нижней губой, с которой в костер текла струйка слюны.

«И эти плевки, эти миазмы, — начал он причитать с новой силой, — этот старушечий яд, выпаренный адским жаром из раскаленного песка, взлетает вверх, летит над Сахарой, смешивается с пылью, прилетает сюда и проникает в мои легкие, течет в моих сосудах, отравляет мой организм!»

Маша выглянула из кухни, нахмурилась и исчезла. Но вскоре вернулась с тазиком, наполненным водой, в которой плавали льдинки. А еще с мокрым полотенцем через плечо и бутылкой водки в кармане кухонного фартука.

— Сейчас мы будем тебя лечить, — сказала она скучным голосом.

Маша переносила хамсины стоически. Ее тонкая кожа, наказание и спасение рыжих, была пронизана капиллярами, выходившими почти на самую поверхность. Солнечные лучи немедленно и безжалостно сжигали и корежили тонкую пленку, покрывавшую Машино тело, но саму жару, не обремененную ультрафиолетовым излучением, Машина кожа не впитывала, а излучала. Все эти сосудики, открытые самому легкому ветерку, изгоняли тепло легко и охотно. Маша страдала не от жары, а от беспричинной вялости и болезненности, которую нагоняют сирокко, фён и хамсин, известные также под именами джибли и чебили, а иногда ошибочно называемые харматаном. Кроме того, у Маши в хамсин появлялись не обычные его признаки, мучавшие Понтия Пилата и Марка Сироту, а явления редкие, но описанные: миражи и фата-морганы.

Вообще-то фата-моргана есть явление атмосферное, замечаемое всеми и к ряду психогаллюцинаторных эффектов не относящееся. Но у Маши в хамсины появлялись свои, частные миражи, и фата-моргана взмахивала своим волшебным жезлом именно перед ней; а видели ли другие люди то, что видела Маша, — вопрос невыясненный. Маша ни с кем не делилась своими видениями и никого о них не расспрашивала.

И вот всего полчаса назад, когда Маша вынесла на заднюю террасу огромную плетеную корзину со свежевыстиранным бельем, для того чтобы это белье развесить, на месте уродливого соседского сарая, примыкавшего к изгороди, появилось колесо света. Вокруг колеса низвергались с гор потоки сверкающей воды, от которой повеяло свежестью. А само колесо, состоящее из световых спиц всех цветов радуги, стало вдруг вращаться, белея, светлея, превращаясь в световой вихрь, а потом в широкое и неподвижное светящееся пятно. Центр пятна вначале казался голубым, потом он стал темнеть, синеть, лиловеть, пока не стал темно-фиолетовым, потом черным и выпал, вывалился, пропал. Вместо него образовалась манящая, зовущая и наводящая ужас пустота. Маша несколько секунд боролась с собой, потом сделала шаг к черной дыре. Но колесо немедленно завертелось, белый свет разделился на составные части, на месте пустоты опять возник темно-фиолетовый круг, который стал лиловеть, розоветь, синеть, пока не оказался небесно-голубым, и тогда колесо пропало, а вместе с ним и водопады.

— Господи, — шепнула Маша, — что бы это значило? И почему это я была готова полезть в черную дыру?

Не стараясь дать себе ответ на этот вопрос, поскольку в хамсин вообще лучше не забивать себе голову поисками ответов на неразрешимые вопросы, Маша начала стряпать, потом заглянула в гостиную, прислушалась к стонам и метаниям Марка Сироты и пошла за тазиком и полотенцем.

Страдающий от удара хамсином Сирота выглядел ужасно. Он не возлежал на кушетке в позе прокуратора, а растекся по креслу, как это случается с человеческим телом в хамсин, когда руки стекают к коленям, а ноги на пол. У него не было сил даже упереться подошвами в прохладные плиты пола, что было бы ему приятно.

Вообще-то Сирота был неплохо накачан, вполне мускулист и даже поджар, если можно говорить о поджарости столь громадного скопления белка, воды и углеводов, только слегка пропитанных жиром. Но сейчас бицепсы, трицепсы, квадрицепсы и прочие мышцы не напрягали фасций, не стягивали суставов, не двигались и не каменели от избытка в них молочной кислоты, а расплывались, таяли, превращаясь в желеобразную массу.

Пот тек по лбу Сироты, по его полуприкрытым глазам, по щекам и вдоль носа, по шее, меж ключиц и лопаток. Он тек из-под волос на голове, из подмышек и паховых складок — короче, отовсюду, где пусть даже случайно оказалась хоть одна потовая железа. Знаменитая Сиротина шерсть промокла насквозь, собралась в мокрые загогулины на груди, свисала бахромой из-за ушей, торчала дыбом на голове и ногах, ошметками висела на спине.

— Ой-йо-йой! — покачала головой Маша.

Она пододвинула тазик с ледяной водой к самым ступням Сироты, не стала дожидаться, пока он соберется с силами, и сама затащила его ноги в воду.

Сирота ойкнул и затих. Он сидел, согнувшись, сосредоточенно глядя в тазик, двигая покрасневшими пальцами, не очень соображая, что с ним происходит.

— Второй этап, — предупредила Маша и начала обтирать его грудь и спину мокрым полотенцем.

Сирота ежился, ахал, ухал, сопел и постанывал. Однако жизнь начала возвращаться к нему.

— Третий этап! — объявила Маша и, налив на другое мокрое полотенце спирту, обтерла Сироте лицо, шею и затылок.

— Дай! — запыхтел Сирота, выхватил из Машиных рук бутылку с водкой, глотнул из нее, дернулся и затих.

Теперь он смотрел на Машу живым, оценивающим взглядом, и оценка была выставлена явно положительная.

— Давай поженимся! — сказал Сирота мрачно. — Ты обещала в хамсин.

— Давай, — спокойно ответила Маша. — Только сначала прими душ: горячий, теплый, потом холодный.

— Не пойду! — заупрямился Сирота. — Мне и так хорошо.

— Пойдешь. Выкупаешься, натянешь свежую майку, обольешься лосьоном, потом встанешь на правое колено и… дальше ты знаешь.

— Сколько мороки! — буркнул Сирота. — А ты потом не передумаешь?

— Мазел брохе, — сказала Маша и протянула Сироте руку.

— Мазел брохе, — торжественно произнес Сирота, не вынимая ног из тазика.

Читателю, не знакомому с процедурой завершения сделки на Амстердамской бриллиантовой бирже, поясним, что рукопожатие, скрепленное произнесенной нашими героями фразой, дороже десяти подписей, и такая сделка не подлежит расторжению ни при каких обстоятельствах.

Надо думать, что читатель ожидает сцены поцелуя или даже аффектированного секса со срыванием одежд и подобающими случаю телодвижениями и звуками. Но все это было бы перебором в час хамсина. Кроме того, с сексом у наших героев все давно было в порядке. Новизна ситуации эту часть взаимоотношений не включала.

— Что это на тебя нашло? — спросил Сирота будущую жену уже вечером, когда они праздновали помолвку в ресторане гостиницы «Царь Давид». Ресторан был дорогой, а его шеф-повара Сирота грозился выгнать уже в первый свой приход сюда, но другие рестораны Иерусалима были, по его мнению, еще хуже.

— Надоело, — призналась Маша. — Думать об этом надоело. Кроме того, у меня было видение.

— Какое видение? — заинтересовался Сирота.

— Страшное видение, а возможно, еще и вещее, — сказала Маша, подняв палец к потолку и одновременно примеряясь к венскому шницелю невиданных размеров. — И где они берут куриц такого масштаба?

— По-моему, это не курица, а куриный слон, — предположил Сирота. — Индюк то есть. Сколько раз тебе говорил, не бери тут шницель. Кошерный шницель без масла — это не шницель, а черт знает что! Ты никогда не постигнешь тонкости кулинарного искусства, если будешь ориентироваться на израильские рестораны. Тут можно есть только простую и вкусную средиземноморскую пищу или заморские деликатесы. Их они изготавливают по книге.

— У меня богатое воображение, — успокоила его Маша. — Я могу себе представить даже вкус кошатины.

— И какой это вкус?

— Жесткий, сухой, с невыводимой вонью.

Сирота задумался.

— Не помню, — признался он. — Мама говорила, что в блокаду мы их ели. А вкуса я не помню.

Маша поморщилась. Глаза ее погрустнели.

— Роха рассказывала мне о блокаде. Меня-то тогда на свете не было. Она рассказывала о тебе, и было страшно жалко Маркушу, мальчика с вечно больными ушками, продрогшего и никогда не просившего есть. Роха считала, что твое нынешнее обжорство связано с блокадой.