Другой Урал

Как назло, на косогоре, спускающемся от чахлого леса к воде, не было ни одной рожи, хотя там обычно стоит несколько рыбацких машин. Я, дурачок, тогда еще порадовался: «Вот, мол, как оно все ладно-то». Стараясь шифровать свои движения под обычные действия, я наскоро совершил необходимую последовательность и прицепил Уфолога к себе. Что характерно, с самого начала этого идиотизма мое тело встревоженно и злобно кричало мне: «Э, хозяин! А ну перестань! Че ж ты, дурень, лезешь куды не нать, а? Тебе делать совсем уже нечего? Очнись, дебил!»

Причем тот ряд событий, который обычно предшествует выходу на не совсем людские следы, произошел так безукоризненно, словно показывали рекламный ролик, — все четко, «классически», настолько беспроблемно, что от этой ладности было как-то нехорошо; чего уж там — жутью начало нести от этой затеи, да все отчетливей и отчетливей. И вот еще: странно, но игривое и легкомысленное настроение, приведшее меня с посторонним человеком на это место, никуда не делось. Оно продолжало мельтешить и кривляться, но уже в виде тонкой пленочки поверх тучи страха, вроде бы медленно, а на самом деле — довольно шустро заполонявшего все у меня внутри.

Наполнившись страхом под завязку, я перестал дышать и замер — что-то внутри меня осознало и членораздельно подумало, чуть ли не словами: «Ну вот. Такой как бы незначительный момент. Эпизод. А ведь сейчас твоя жизнь развалится на две половинки — до этого как бы несущественного моментика и после. На до и после».

Подумано это было с таким красноречивым интонированием, что я радостно ринулся назад, с высокой елки наплевав на все моральные издержки такого выбора, — ведь меня тормознули практически на краю, это чувствовалось. Безо всяких усилий сделав мрачную морду, я безапелляционно махнул Уфологу и решительно направился к дороге, нарочито четко вбивая ноги в сухую траву, все быстрее и быстрее, практически на грани трусцы. Уфолог, проникшись четко донесенным до него сигналом, не стал устраивать проблем и торопливо кинулся следом, на ходу взвизгивая заевшей молнией чехла своего научного инструмента.

Двигаясь к дороге, я отчего-то не подымал глаза, рассматривая только землю перед собой. Сейчас мне кажется, что я почувствовал встречу, как только повернул назад, и специально не смотрел вперед, пытаясь отложить встречу хоть на минуту. Однако с какого-то момента «не замечать» тяжесть направленных в середину лба взглядов стало невозможно, и я, чувствуя себя осыпающейся в собственное нутро кирпичной башней, поднял этакий типа безразличный взгляд.

У машины стояли Эти. Двое; выглядели как два мужика моих лет, в неброских поношенных курточках с китайского базара. Один стоял у заднего правого, пристально вглядываясь куда-то в лес, и, казалось, нисколько не интересовался происходящим, как бы поджидая своего товарища. Товарищ опирался о капот, изящно повиснув на опорной руке, и держал наготове тщательно приготовленный взгляд, до поры опустив его мне под ноги. Вид у него был нарочито простоватый; но он торжествовал, словно злопамятный опер, приехавший наконец за наглым распальцованным клиентом.

Мне вдруг четко, словно свои собственные, увиделись его воспоминания о службе — 79–81, по-моему; служил под Винницей, где тогда стояла одна из дивизий ракетной армии, кажется 38-й. В носу тут же запахло горячим линолеумом, пыльным нутром нагретой аппаратуры, размягчившейся от приборного пекла изоляцией, краской, чистым солдатским потом и вонючим офицерским; надо сжечь какие-то бумажные полоски, это делается при ком-то специально назначенном на это дело; он идет по желтому как моча коридору ЗКП и думает, вот бы все два года заступать на БД, сидеть в телеграфной ЗАС и никогда не подыматься наверх, в казарму, где его постоянно прессует какой-то Гореванов…

Но также я отчетливо видел, что эти воспоминания не его, он просто подобрал их прямо здесь, так же как разведчик утыкивает своего «Лешего» именно местной зеленью. Здесь на дороге таких воспоминаний как грязи, ведь люди состоят из пройденных ими дорог и не носят с собой ничего, хоть кажется, что все как раз наоборот.

От Этих несло жутью, несло почти непереносимо. Попытаюсь сформулировать, хоть это и бесполезно. Они стояли Не Так. Формально все было безукоризненно, но… Они не давили на землю. Нет, просветов между их грязными кроссовками и пыльным асфальтом, конечно, не было, но отчего-то я четко видел — подошвы давят вниз ровно настолько, чтоб оставался след, не больше. Еще очень характерным было их расположение. Встать ТАК люди не могут, для этого нужно чувствовать ветер земли до такой степени, чтоб разницы между зрением и чувствами не было, и я не представляю, чтоб это было настолько доступно человеческому существу. Еще они были неподвижны, их «тела» не совершали того бесконечного количества микродвижений, на них не было той еле заметной живой ряби, по которой даже боковым зрением безошибочно и сразу отличаешь живое от мертвого.

Самое главное, что отличало их облик от нормального человека и наполняло живот колючей ледяной кашей, это их полная, абсолютная безликость, вспомнить их лица и фигуры невозможно, стоит только отвести взгляд; и не стоит думать, что их облик были стерт, как небрежно сляпанный фоторобот. Нет, они обладали вполне нормальными чертами, но за вывеской типа «коренастый шатен, скулы высокие, нос приплюснутый, губы тонкие, носогубная складка выражена резко» не было чего-то такого, что не дает декорации болтаться и течь, не было человека. За декорациями сейчас находилось что-то чужое.

Замедлив ход, я сделал на затухающей инерции еще несколько шагов и остановился, глядя точно между Ними. Там была как раз центральная стойка моей косоглазенькой, и я сверлил ее родной металл с тоской по тому счастливому, такому недавнему, но безвозвратно ушедшему времени, когда я мирно ехал, вывалив наружу локоть, и моя жизнь была такой хорошей и безмятежной…

Между ними я смотрел оттого, что с ужасом гнал от себя мысль направить взгляд не то что в глаза, а хотя бы в сторону одного из них: мне откуда-то было доподлинно известно, что за этим воспоследует нечто настолько ужасное, что даже смерть по сравнению с этим такая же мелкая неприятность, как пропущенный звонок от надоедливого знакомого.

Попросту говоря, обосрался я тогда по полной; хорошо хоть, что не в буквальном смысле этого малоаппетитного выражения. Они могли сделать со мной все, что угодно, абсолютно все, я бы даже пальцем не шевельнул, настолько чисто Они снесли облачко моего мира, играючи втянув меня к себе. Ни малейшего усилия к перелому события в свою сторону я не предпринял; мало того, у меня не возникло даже мысли о возможности такого поведения. Может быть, по сию пору утешаю я свое ретивое, что если бы опасность угрожала Уфологу, я бы еще как-то вписался; но тогда я отчетливо понимал: происходящее относится исключительно ко мне, и за Уфолога не волновался ничуть.

Я стоял перед Этими как забредший на бойню баран, тупо глядящий на присевших перекурить забойщиков. Сколько мы так стояли, я не помню, — тело старательно выдавило из себя все живые, с запахом и мясом воспоминания, оставив лишь сухую, как листья в гербарии, схемку событий.

Немного, правда, осталось — они не сочли нужным как-то прятать результаты осмотра, и до меня донеслось как бы запахом (это, конечно, не описание, а весьма приблизительная аналогия) их резюме по поводу моей более чем скромной персоны: безопасен (это как само собой разумеющееся) и не претендует.

Затем мы с Уфологом сразу оказались в машине, причем уже где-то метрах в трехстах от того места. И мне, и ему, я это чувствовал абсолютно ясно, было почему-то очень стыдно, с примесью того гаденького страха, от которого хочется спрятаться куда-нибудь в колодец и завалить дыру десятком увесистых фундаментных блоков. Было такое чувство, что мы только что совершили на пару нечто непредставимо-отвратительное, настолько, что не можем смотреть в глаза даже друг другу. К примеру, изнасиловали в особо циничной форме отряд пионерок и живьем зарыли их в землю, не забыв отбить почки и отобрать всю мелочь.