Страница 43 из 73
Задержим внимание на этой фразе «это было нормой». Но нормой было и вмешательство церкви в светскую жизнь, обвинения, выдвигаемые иерархами по отношению к отдельным гражданам, откровенное «наускивание» политического сыска на своих оппонентов из той же светской среды.
А уж упрятать обвиненных порой в мифических грехах церкви было куда. Интересно, существовала ли при русской православной церкви некая структура подобная, например, Преображенскому приказу. Может быть, и существовала. Но, в принципе, и на «свет», и на церковь хватало одних «преображенцев», которые, как правило, и не собирались прислушиваться к возражениям духовных пастырей. Так, в 1725 году был подвергнут аресту архимандрит Иона Сапникеев. Синод выразил недовольство: «Знатные духовные персоны арестуются иногда по подозрениям и доносам людей, не заслуживающих доверия, от чего не только бывает им немалая тягость, но здравию и чести повреждение». Обращение это осталось без ответа: Иона на свободу не вышел. «Единственной уступкой служителям культа было соблюдение правила, запрещающего пытать священнослужителя. Но это затрудение сыском преодолевалось легко. Тайная канцелярия попросту требовала от Синода прислать попа для расстрижения преступника — священника или монаха («обнажение от монашества»), Процедура эта занимала несколько минут, и с этого момента священник или монах, которому срезали волосы и обрили лицо, становился «распопом», «расстригой», причем бывшему монаху возвращали его мирское имя («И вышеозначенной монах Иоаким… при обнажении сказал, что в бельцах было имя ему Иаков Ведениктов сын», и дверь в застенок для него была широко открыта: «О нем объявить в Синоде… и когда с него то [сан] сымут, указал Е. в. накрепко пытать». Так распорядился Петр I об архимандрите Гедеоне. Естественно, что приговоры сыскных и иных органов государства о лишении сана и наказании церковников подлежали обязательному исполнению Синодом, хотя ему часто разрешали определить место заточения. Можно было считать милостью, если государь позволял наказать преступника, не расстригая его, или отдавал его в руки церковного суда»[254].
Как видим, последнее слово в споре между политическим сыском и церковью (которая всеми силами стремилась удерживать за собой государственную и общественную значимость) оставалось за императором, который, стоя над схваткой, все же как опытный кукловод вовремя дергал за все веревочки, правильно расставляя акценты. (Правильно, конечно, исходя из собственных интересов, даже если они не совпадали с интересами спецслужб.)
Но Петр, как нам кажется, переигрывал, и в последние годы жизни это было особенно заметно. Спецслужбы потихоньку подминали под себя все общество, все его слои. Это грозило большими опасностями, как для обывателей, так и для самого императора: его могли попросту «отодвинуть» в сторону (учитывая, что здоровье подводило его все чаше и чаще, а наследников он так и не назначил).
Петр Алексеевич мог бы опереться в случае необходимости на ту же православную церковь, которая в состоянии была довести всю «правду» до паствы. Но… «За покорность церковников светская власть платила сторицей — без ее гигантской силы и могущества официальная церковь никогда бы не справилась со старообрядчеством. А именно старообрядцы признавались церковью заклятыми врагами, недостойными пощады. Горделивое утверждение некоторых отечественных историков о том, что в России XVII–XVIII веков не было ужасов инквизиции Западной Европы, требует значительных оговорок. Действительно, церковных судов, подобных инквизиции католической церкви, у нас не было. Но их роль исправно исполняли органы политического сыска, как и все государство, взявшее на себя функции защиты православной веры в ее единственной официальной версии. В России не было такого количества костров для еретиков, как в Западной Европе, но их заменяли гари, к которым своими грубыми, бесчеловечными методами официальная церковь и власти понуждали старообрядцев. Законодательство о старообрядцах имело неуклонную тенденцию к ужесточению, что видно как по принятым законам конца XVII — первой половины XVIII века, так и по проекту Соборного уложения 1700–1703 годов. На старообрядцев, как на диких зверей, устраивались в лесах многолюдные облавы. Конец XVII — первая половина XVIII веков прошли под знаком [...] тотального преследования старообрядцев. Своей бескомпромиссностью, жестокостью в многолетней борьбе с «расколом» официальная церковь способствовала, в сущности, подлинному расколу русского общества, превращению его части в париев и одновременно к отторжению от официальной церкви верующих народных масс, втайне симпатизировавших старообрядческим мученикам. Вместе с тем наступление на раскольников как врагов веры и государства вело к усилению фанатизма старообрядчества, к идейному застою, окрашенному эсхатологическими цветами ожидания конца света»[255].
Да, старообрядцы при Петре Алексеевиче были возведены в ранг настоящих изгоев общества. Церковь (вернее та ее часть, которая шла на компромисс со спецслужбами) и политический сыск развернули настоящий геноцид (иное слово и характеристику подобрать сложно) против тех, кто общался с Богом не как все. Их унижали, оскорбляли, поносили на каждом углу. Их хотели не просто изничтожить (в том числе и физически), а стереть о них память, сделать так, чтобы такое понятие, как «старообрядец», «раскольник» навсегда исчезло из лексикона. Отсюда и те страсти, которые сопровождали преследования староверов[256].
Не знаю, насколько полно был проинформирован о жестокостях сам Петр Алексеевич. Но, думается, что это не так уж и важно. Почему? Да потому, что даже гибель одного человека в этой борьбе перечеркивала все поставленные цели. Но кто в России считался со смертью обывателя? Как говорится, «умер Максим, и черт с ним…»
Мало того, Петру Алексеевичу удалось «взрастить» лидеров антистароверческого движения: «…три церковных иерарха: архиепископ Нижегородский Питирим, Феофан Прокопович и Феодосий Яновский. Они особенно тесно сотрудничали с политическим сыском. Питирим был настоящим фанатиком борьбы с расколом. Он пытался одолеть старцев в религиозной дискуссии, которая сочеталась с шантажом и угрозами, умело вносил смуту в их среду, вылавливал наиболее авторитетных старцев, отправлял их в Петербург на допросы в Тайную канцелярию и Синод. Да и сам Священный Синод почти с первого дня работы в 1721 году стал фактически филиалом Тайной канцелярии. Феодосий был близким приятелем Толстого и Ушакова. В Синоде была оборудована тюрьма с колодничьими палатами, где людей держали столь же сурово, как в Петропавловской крепости: в оковах, в голоде, темноте и холоде. Была тюрьма и в Александро-Невском монастыре. Сюда, в эту подлинную вотчину Феодосия, привозили церковников, заявивших «слово и дело» или обвиненных в «непристойных словах». Здесь Феодосий и его подчиненные допрашивали их, а потом отсылали Толстому. Одновременно из Тайной канцелярии к Феодосию присылали пытанных в застенке и раскаявшихся раскольников. Феодосий должен был установить, насколько искренним было раскаяние этих, не выдержавших мучений людей, и затем сообщал об этом Толстому»[257].
Вот и «недостающее звено» в структуре Тайной канцелярии, это — Синод, со всей сопровождающей политический сыск атрибутикой: тюрьмы, пыточные камеры, дознаватели и прочее. Налицо была и тесная связь, и взаимодействие двух «спецслужб» на поприще борьбы с «врагами внутренними»[258].
Вот, например, — сюжет, приводимый в литературе:
«В деле некоего священника Якова Семенова (1720 год) сохранилась бумага Феодосия, которую он сообщил […] в Тайную канцелярию; „Он, поп, в бытность в Москве, будучи в расколе, действовал по старопечатным книгам…и за такое его дерзновение, ежели не касается до него какое государственное дело, надлежит его, с наказанием сослать в Соловецкий монастырь в земляную тюрьму для покаяния и быть ему до кончины жизни неисходно". Тайная канцелярия так бы и поступила, если бы колодник вскоре не умер в тюрьме. После ссылки и заточения самого Феодосия в 1725 году, к чему приложил руку Феофан Прокопович, последний занял место не только главы Синода, но и ближайшего сподвижника А. И. Ушакова в делах веры. До самой своей смерти в 1736 году, Феофан тесно сотрудничал с сыском. Он давал отзывы на изъятые у врагов церкви сочинения, участвовал в допросах, писал доносы. Он давал Ушакову советы по делам веры. В 1734 году Феофан долго увещевал старца Паф-нутия, читая ему священные книги и пытаясь вступить с ним в беседу, но Пафнутий «наложил на свои уста печать молчания, не отвечал ни слова и только по временам изображал на себе крест сложением большаго с двумя меньшими перстами». Увещевание проходило в присутствии секретаря Тайной канцелярии, Пафнутия спрашивали о скитах старообрядцев и их жителях. Не достигнув цели, Феофан рекомендовал Ушакову поручить беседу со старцем архиепископу Питириму, но и этот опытный церковный следователь успеха не добился. Старца увезли вновь в Тайную канцелярию и после допросов приговорили в 1736 году к битью кнутом и ссылке на каторгу». (А сколько всего существовало в России в те времена подобных Феофанов. Мало того, они страдали явным душевным расстройством: даже заполучив от властей наказание за несовершенные проступки, доказав свою невиновность, они продолжали верой и правдой служить тем, кто еще недавно их преследовал. Настоящий душевный мазохизм[259].) Но продолжим знакомство с судьбой Феофана и ему подобных:
254
Анисимов Е. Указ. соч.
255
Анисимов Е. Указ. соч.
256
См.: Кошель П. А. История сыска в России. Минск, 1996. Т. I; Голикова Н. Б. Политические процессы при Петре I. М., 1957.
257
Анисимов Е. Дыба и кнут. Политический сыск и русское общество в XVI11 в. М., 1999.
258
Голикова Н. Б. Указ, соч.; Гурлянд И. Я. Приказ сыскных дел // Сборник статей по истории права, посвященный М. Ф. Владимировскому-Буданову. Киев, 1904.
259
Веретенников В.И. История Тайной канцелярии Петровского времени // Записки Харьковского университета. 1910. № 4.