Последний снег

Оба они, пройдя мимо стоящего по струнке истопника, входили в баню.

На втором этаже, в предбаннике, старые стенные часы дважды издавали сырой, хриплый звук. Завсегдатаи, знавшие генерала, затихали. Дарья Ильинична, смотрительница и уборщица предбанника, суетливо, проворно обмахивала полотенцем два пустующих возле окна места. Внезапная перемена настораживала и тех, кто был впервой, — они замолкали, уставясь на облупленную, влажную дверь. Запахи распаренного березового листа, мыла и пота резче обозначались в эти минуты, тяжело разбухали ноги…

Распахнулась дверь. Первым показался Павел Силыч — так звали спутника генерала. Чуть поотстав, шел сам генерал — широкий, с одутловатым, властным лицом, резковатым, точным шагом.

— Здравствуйте!.. Здравия желаем! — приветствовали их, а двое-трое и встали, втянув голые животы.

Павел Силыч сразу свернул к окну, на ходу кивнув обнаженной седой головой. Генерал же, негнущийся, величественный, раскатисто, могуче произнес:

— Здорово, братцы! Как парок? Хорош?..

— Парок что надо!

— На верхотуру никто еще не лазил. Страшнее Африки!

— Ляшенко, — прогудел генерал. — Ты-то дрейфишь. А еще в танке воевал. Ну, братец.

Ляшенко, лет с полста, телом плотный, цвета каленой меди, сложив ладони фиговым листком, весь подобрался, засиял.

— Вперед батьки… — начал было он, но генерал уже не слушал его, удалился к своему месту, снимал зеленую, без погон, форменную рубаху.

Истопник Николай, успевший растелешиться, вышел из подсобки, неся чистые шайки, войлочную шляпу и брезентовые рукавицы. И закурил — тайком, в кулак, опасливо поглядывая на генерала, выпуская дым в форточку.

— Павел Силыч, ну-ка — сколько мы прибавили? — сказал генерал.

— Стоит ли, Петр Васильевич. Так и пар упустить можно.

— У Николая пару — на дивизию! — коротко хохотнул генерал. — Верно, Николай?

— Так точно! — расплылся истопник. — Гвардейский пар.

Павел Силыч нехотя прошел к красным весам, помрачнел, слушая скрип колеблющейся под ногами железной плиты. Так было каждый раз — негромко щелкала передвигаемая гирька, генерал вдруг сутулился, щурился, разглядывая полустершиеся деления весов. И Павел Силыч стоял — прямой, неподвижный и безучастный к этой затее. Стоял на весах, как на постаменте, с налетом нездоровой желтизны по всей легкой, иссушенной фигуре, бронзовой статуей в сумрачном, тихом предбаннике. И в глазах генерала, нет, не генерала — рыхлого, с одышкой, пожилого мужчины, — недолго плескалась тревога. И все, кто сидел недалеко от них, видели все это, ощущали причастность к чужой, неведомой беде…

Генерал стукнул ладонью по рычагу стопора, выпрямился и, как бы возвращаясь к прерванной игре, нарочито весело, громко сказал:

— Порядок в танковых войсках!.. Так поется, орлы, а? Начинайте артподготовку!

Он открыл дверь в моечную, быстро пошлепал по теплой, мыльной воде. Человек пять с Николаем впереди обогнали его, вошли в парную. Из нескольких кранов в пустые шайки разом ударила горячая вода. Полные, тяжелые шайки — из рук в руки, а там, на бетонном полу, выстраивались рядками. Пять… девять, дюжина. Спина Ляшенко взбугрилась, руки напряглись — р-раз! — и в дальний, темный угол полетела упругая струя. Мокро, гладко заблестела стена. Скатили полки, вода из последней шайки взметнулась к самому потолку. Истопник Николай наполнил медный, помятый ковш. Ляшенко ухватился руками за дверную ручку, уперся пятками в порог, подался назад.

— Поддай! — крикнул он.

Николай взмахнул ковшом, словно гранатой. «Ух-х», — дохнула жаром печь, уши заложило, дернулась, приоткрылась дверь. И еще дважды — «Ух-х»… «Ух-х!»

— Ах-х!..

Все сидели на корточках, обвыкали. Горячий пар обжигал легкие. Потихоньку вынули из шаек с горячей водой распаренные веники. Началось великое восхождение на верхотуру. Хлестались неистово, со стоном.

— Павел Силыч! — позвал генерал. — Господи, да вы ли это?

Павел Силыч слабо, боязливо бил себя по бокам — у самого подножия. Улыбнулся на зов генерала, поднялся на ступеньку выше. Глазами он так и хотел занять место генерала — тот лежал на верхотуре плашмя. Истопник Николай, посветлевший, неузнаваемый, в войлочной шляпе и рукавицах, потряс двумя вениками и ахнул ими по спине генерала.

— Ох-х!..

Нижние в приступе азарта, почти не помня себя, одолели еще ступеньку, яростнее замахали вениками. За ними — Павел Силыч, напряженный, ликующий. А истопник Николай все обрушивал и обрушивал на генерала раскаленные, жестокие веники…

Через полчаса расслабленно, устало выбрались в предбанник — отдышаться. Генерал весь горел. У длинной дощатой скамейки его сильно качнуло, не добравшись до своего места, сел. Павел Силыч, порозовевший, только белый лицом, взял кружку пива у Дарьи Ильиничны, отхлебнул и передал генералу. Тот выпил до дна — жадно, большими глотками.

— Молодец, Николай, — отдуваясь, прогудел он. — Угодил… Помните, — уже обращаясь к Павлу Силычу, продолжал он, — на польской границе баню соорудили за два часа. Вот банька была… Ряжевской узнал, на самоходке прикатил, мылся, мылся…

— Ряховский, — поправил его Павел Силыч. — Мешок воблы привез…

— Точно — Ряховский, — смутился генерал. — Что за человек был! Под Варшавой его — осколком навылет.

— Да, левый фланг у нас слабоват был, — оживляясь, четко, раздельно сказал Павел Силыч. — Если бы не Ряховский…

Он медленно повернул голову к окну, наполовину закрашенному белилами — оно желто, неярко вспыхнуло под лучом солнца. Как-то особо повернул голову — властно прочертив упрямым подбородком почти видимую в воздухе линию. И воинственно застыл, прислушиваясь к ровному голосу генерала.

…— Противник занимал все господствующие высоты. Успел создать глубокую, эшелонированную оборону…

Дарья Ильинична тихонько подметала пол, подбирала обрывки газет. Как начнет генерал про войну — тоскливо ей делалось, хоть плачь. Вспоминала она. Как муж уезжал на фронт, как плакала. Станция, теплушки, свисток паровоза. Сколько времени прошло, а все помнила этот свисток — с ним исчез ее Петр, навсегда… И этих ей жалко было, живых — ущербные они были, на вид только бодрые, а оденутся в чистое — сидят тихие, задумчивые. Генерал рассказывает, как танки идут в атаку сквозь гарь и огонь, а Павел Силыч глядит в окно, растирает широкий, багровый шрам поперек груди. Сидит в нем хвороба, гнетет. Слушала генерала Дарья Ильинична, видела: идут, громыхают страшные танки по дороге. На мясорубки похожие — крутятся зубчатые колеса, скрежещут. И Петра ее давят… И слабели у нее ноги, в глазах темнело — скорей на табуретку. Села Дарья Ильинична, прижалась лопатками к стене, закрыла глаза и вдруг сквозь шум в голосе услышала чей-то сиплый, плаксивый голос:

— Узнал я вас, товарищ генерал… Извиняюсь, это я — Пилюгин из полковой разведки… Старший сержант…

Павел Силыч то ли радостно, то ли насмешливо разглядывал неловкого, с длинными, темными руками мужчину, молчал.

— Неужели не припомните, товарищ генерал? На Днепре меня — под трибунал. Водобоязнь с детства… А вы спасли…

Истопник Николай, сидевший неподалеку с кружкой пива, нахмурился и уже присматривался, с какой стороны схватить этого Пилюгина. Не иначе как пьян тот изрядно, все перепутал, пристал к Павлу Силычу. А Пилюгин все не отходил, пот так лился по его лицу мутными, крупными каплями. И Павел Силыч, впустив голову, глухо, под ноги сказал:

— Да… На Днепре.

— Век не забуду. — В горле у Пилюгина булькнуло, он отвернулся к перегородке, позвал: — Вань, дай-ка, что там есть… — взял из рук перепуганного мальчика початую бутылку водки, тонко нарезанную колбасу. — Не побрезгуйте, товарищ генерал… Извините, немного выпивши. Меня ведь тогда, как сукина сына — в расход бы… Вы приказали: в бой его, в самое пекло! И пошел я. Во весь рост шел — ни одной царапинки.

— Пей, голубчик, пей, — мягко отстранив протянутую кружку, сказал Павел Силыч.

И потеплевшим, грустным взглядом смотрел, как пьет Пилюгин, и нельзя было угадать, узнал он или нет присевшего перед ним человека.