Страница 24 из 58
Но услышали Леху оба — старик и лошадь. Фаворит засбоил от громкого крика, собрался перейти на шаг, но корда дрогнула, поддержала его; приняв властный посыл, Фаворит стриганул ушами, снова понесся по кругу.
— Грузить пора! — сбавив голос, крикнул Леха.
В железный кузов самосвала была встроена стоечка из обтесанных жердей. Дно устлали подгнившей рогожей, двумя кусками брезента — чтобы не скользили копыта. Обмерить Фаворита не успели — стойка получилась и длинной и широкой.
— Не съезжай с асфальта, особо прошу, — сказал Лехе конюх Молчанов, — не газуй больше тридцати. — Ссутулившись, заторопился в конюшню еще за брезентом: если завести его под брюхо лошади, подоткнуть сена — надежнее.
Грахов уже томился и скучал в кабине. Только раз, когда лошадь, проходя стороной, скользнула по нему терпеливо-печальным взглядом, Грахов пережил что-то похожее на душевную смуту. Не спрашивая себя, отчего бы это, отмахнулся.
К нему, задремавшему, шумно втиснулся Леха, завел машину и нацелился в ворота. Грахов спросонья отметил, как движется со стороны конюшни охапка сена, белеет низ халата, трудно вышагивают сапоги. Покосился на Леху: видит ли старика?
Так, не дождавшись конюха, поехали: сначала тихо и ровно катили вниз.
— Не больше тридцати, — передразнивая старика, проговорил Леха. — А меньше не хошь? Да я с людьми в кузове…
— Нельзя его трясти. Конь призовой, — сонно откликнулся Грахов.
— Лошадь, значит, жалко, — окончательно расстроился Леха. — Вот меня бы кто пожалел!..
И ступней, лежащей на педали акселератора, он как бы подстегнул машину.
2
Фаворита сдернуло и отбросило на заднюю поперечину, она сухо треснула, но удержала его. Тугой ветер ударил в глаза, выдавил слезы. Хорошо хоть Фаворит не успел испугаться. Низко нагнув голову, он загородился от ветра.
Фаворита, по-видимому, удивило, почему машину рвануло так резко — кругом было ровно. Никто не гнался, не толкнул ее сзади. Теперь она не дергалась, но скорость была большая, и Фаворита будто припаяло к перекладине, ехал он полусидя. Ноги у него занемели. И стала неметь холка — сначала ей сделалось холодно до мурашек, потом жарко, и в том плотном жару выделялись тонкие жгучие иголки; и вот все: холка отнялась. На случай, если упадет, Фаворит косил глазом под ноги.
Он еще не знал, что скоро будет поворот. Что он куда опаснее поворота на ипподроме, где дорожка в закруглении наклонена для удобства под углом в двенадцать градусов — не занесет даже на полных махах.
Постепенно расшатывалась, скрипела и скользила к заднему борту стойка. Фавориту повезло: сзади засигналила машина. Не дорогу просила уступить, а предупреждала того, кто в кабине. Самосвал сбавил ход. Фаворит подался вперед, выпрямил затекшие задние ноги, отдышался. Ветер нес спереди запахи леса, молодого цветочного меда и молока; запахи были слабые, дальние и могли просто почудиться Фавориту.
Блеклая голубоватая дорога бежала по вспаханному полю, и только за холмом, в раскаленной золотистой дали угадывались зеленые пятна.
Фаворит успокоился и ехал навстречу вольному простору, теплому ветру. И снова мерещились ему, хмелили голову запахи трав, отогретых солнцем.
Казалось, долго так будет катить машина и до конца дороги будет Фаворита обмывать упругий и светлый воздух. Много-много холмов насчитает Фаворит, пока не обозначится красными кирпичными стенами родной завод.
Но за подъемом, когда в глаза плеснул облегчающий прохладный свет леса, самосвал резко свернул на проселок. И хотя скорость была не та, что прежняя, Фаворита швырнуло к борту.
Услышав шум в кузове, Грахов проснулся, коротко стукнул по Лехиной руке. Леха нажал на тормоза.
— Ничего не понимаю. Зачем сюда? — сказал Грахов.
— По привычке, — ответил Леха, спрыгивая на землю. Взглянул на Фаворита, только что вставшего на ноги, сказал: — Все в норме. Правда, с носа у него капает…
— Безобразие, — сказал Грахов, тоже выходя на обочину. — Я вздремнул, поскольку не предполагал…
— Ну, завел панихиду… — оборвал его Леха. — Люди вон бьются на дороге, и то ничего.
Фаворит стоял и понимал, что говорят эти двое о нем. Кровь из рассеченной губы тяжелыми каплями шлепалась на дно кузова.
Грахов увидел, что лошадь смотрит на него, отвернулся и затянул узелок галстука.
— Тише надо ехать, Шавров, — сказал он. — Вернемся на асфальт.
— В пятницу грузовая на мотоцикл налетела, — говорил Леха. — Муж с женой ехал. Сам видел.
— Ну и что? — сказал Грахов.
— Жену насмерть. А этот всю жисть на лекарство будет работать.
— Кто же виноват? — уже заинтересованно спросил Грахов. — Пьяный вел грузовик? Или как?
— Трезвый был… — не сразу ответил Леха. — Нечего все на пьянку валить. А ехать лучше по этой дороге, тут ближе.
— Мне бы пораньше вернуться, — сказал Грахов.
— Об чем и речь идет, — повысил голос Леха, глянул на проселок, вздохнул: — Тоска, конечно. Но дальше, за селом, гравий пойдет.
— Вы уверены, что срежем?
— Ежели научно тебе объяснить, по гипотенузе поедем, ясно?
Фаворит следил за ними, знал, что о нем уже забыли; боялся прозевать момент, когда машина тронется. Стоял он теперь на голом железе. Пока вставал, цеплялся подковами за мягкое, подстилка скатилась, уползла из-под ног. Чутьем догадываясь, что ни один из двоих не подойдет к нему, он ни одним движением не выдал своего беспокойства, а только смотрел.
— Ишь, как зенки таращит, — сказал Леха, заметив напряженный, выжидающий взгляд лошади. И мягче, скорее для Грахова, добавил: — Не нарочно ж я. Ну, каюсь…
— Раньше надо было думать, Шавров, — упрекнул его Грахов. — Вы же опытный водитель…
— Маюсь я, — тихой вяло сказал Леха. — Башка трещит, руки-ноги трясутся. Перебрал вчера…
Грахов опустил голову, поскреб носком ботинка засохшую выдернутую грейдером дернину; то ли смутило его, то ли позабавило Лехино откровение, не поймешь. Самому Лехе показалось, что он все-таки разжалобил Грахова, чего еще надо?
Постояли еще, глядя в дымчато окаймленную лесом даль, в добела выцветшее небо. Потом Леха, словно боясь разнежиться, передернул плечами, нахмурился и шагнул к машине.
Сели, поехали. Самосвал запрыгал по ухабам, сразу поднялась пыль — высоко, густо. Повалила по ветру, обогнала машину, и Леха поднажал — и так нечем дышать. До Починок, где жил кореш, еще с прошлой зимы задолжавший пятерку, порожняком полчаса езды. Учитывая груз, Леха накинул десять минут, потом ему показалось: много, хватит пяти. Как бы не закрыли — сев не кончился! — магазин. Еще одно беспокоило его: застанет ли дома кореша?
Солнце било сбоку, припекало плечо, тупо ныл затылок. Временами, когда передние колеса срывались в выбоины, острая боль как бы простреливала голову, подгоняла Леху.
Опять забился в угол, по-детски слабо вздрагивал во сне Грахов.
Фаворит путешествовал не первый раз. Он давно привык к железнодорожным вагонам, в которых его возили на конские испытания, как только начинался новый сезон. Чаще всего ездил Фаворит в лошадиных фургонах. Отправляясь в путь, далекий или близкий, он терпеливо сносил мелкие дорожные неудобства, зная, что потом, когда сойдет на землю, набегается и надышится всласть.
Сейчас в памяти его, хорошо отличавшей каждую поездку от другой, все прежние дороги вытянулись в одну, длинную, светлую. Она-то и виделась ему сейчас, загораживая дорогу теперешнюю. И память, чтобы поддержать его еще и еще, занялась прошлым — то была весна годом раньше. Такая же солнечная, зеленая как эта.
В вагоне они ехали двое, Фаворит и Толкунов. Жокей кормил его овсом и сеном, расчесывал гриву. Фаворит помнил его руки, мягкие, угадывающие, где боль, теплые. Перед станциями, когда Фаворит настораживался, ожидая лязга буферов, жокей рассказывал ему какую-нибудь историю. Может быть, сказку. Подступал близко, обнимал и нашептывал на ухо что-то смешное или страшное; и Фаворит, хотя понимал не все, кивал головой, слушал, заслушивался, не замечая, как поезд останавливается. Бывало, Толкунов, устав ходить рядом в своих неслышных жокейских сапогах, ложился на сено, брал книгу и читал вслух, и голос его угасал постепенно — он засыпал. Замирал и Фаворит, и боязно было ему в те минуты невольным всхрапом потревожить жокея.