Последний снег

— У меня есть другие, — улыбнулся Федор. — Только они тоже стирки требуют. Давай пообедаем, а потом я сам займусь саквояжем.

— И не думай, — возразила Аня. — Это дело женское.

Федор подал грибной суп, жареные грибы.

— Соскучился по подножному корму, — пояснил он.

После обеда Аня отправила Федора за водой, а сама взялась за саквояж. Вынула из него яблоки, сложила в картонный ящик. Разной мужской одежды в саквояже было полно. Все запихнуто кое-как, смято. Решив вынести саквояж на ветерок, Аня полностью освободила его, последней из бокового кармашка вынула уже знакомую книжку «Морфлот». Выпавший из нее телеграфный бланк она тотчас вложила обратно, но промелькнувшая в глазах подпись отправителя насторожила.

Аня догадалась: телеграмма свежая, от Степана. Значит, Евстигнеич, помимо саквояжа, привез и эту телеграмму. Аня достала телеграмму-письмо, почувствовала, как краснеют уши. Но деваться уже некуда, и она быстро, боясь быть застигнутой Федором, пробежала по тексту.

«Посылаю телеграммы одинакового содержания сразу по трем адресам. Я отозван из отпуска, нахожусь в порту приписки в связи с назначением на должность капитана нового БМРТ. Представил твою кандидатуру на должность старпома на рассмотрение комиссии, уверен, что утвердят, но твое присутствие обязательно. Отдохнем после заводских испытаний, не подведи, срочно снимайся с якоря, предварительно сообщив о вылете. Оркестр будет обеспечен.

Когда Федор вошел, неся два ведра воды, Аня ничем не выдала своего волнения. Только уж очень долго и бестолково она перекладывала с места на место рубахи, носовые платки. Уж очень медленно она осмысливала свой взгляд и потому не смотрела на Федора, который грохал ботинками по-хозяйски уверенно.

12

Среди ночи Федор осторожно взглянул на лицо Ани, убедившись, что она спит, соскользнул с топчана и вышел покурить.

В охваченной сном деревне не было слышно ни единого звука. Далеко все вокруг остановилось, замерло, не смея потревожить полуночный покой земли. Как тревожно-радостное напоминание о вчерашней ночи висел в небе месяц. Те же звезды, что вчера перемигивались высоко над стогом, и сейчас светились на прежних местах.

Федор давился частыми затяжками, отвыкший от курева за последние дни. Что-то надо сделать, чтобы возникло ощущение, будто еще не кончилась вчерашняя ночь, будто не было между той и теперешней никакого дня, который чуть не перепутал все. Взять охапку дров, спуститься к реке, разжечь костер. Купаться до дрожи, согреваться у огня, снова купаться, чтобы потом в изнеможении не думать ни о чем.

Телеграмма пришла как снег на голову. В планах Федора смутно и отдаленно значился переход на новое судно, а тут сразу быка за рога. И сразу, как только Федор прочитал телеграмму, у него сладко екнуло сердце. И сразу, перебив эту сосущую приятную боль, Федор сказал сам себе: нет. Он не притворялся перед самим собой, у него в голове не было ни единой мысли о том, что он останется здесь навсегда. Другая была — что он, распознавший мягкую привязчивую душу Ани, неторопливо, исподтишка подготовит ее к единственному выбору: уехать отсюда вместе. Сначала к матери погостевать, потом в портовый город, где у Федора есть однокомнатная квартира, друзья, море. Перед глазами еще днем промелькнула трогательная картина: он сходит с корабля, видит среди собравшихся на причале женщин Анюту. Вот она, утомленная долгим ожиданием, от которого слаще делается каждое мгновение встречи, кидается ему в объятия.

Федор расслабленно прислонился к поленнице, достал еще одну сигарету. Решено: он остается до конца отпуска, о чем завтра телеграммой сообщит Степке. Велика ли беда, если он еще год-другой послужит старпомом на маленьком суденышке.

И все-таки Федор почувствовал, что душа не на месте. БМРТ — большой морозильный траулер — не шутка; это большое плавание, большое, достойное истинного моряка дело.

А если сейчас все сказать Анюте, уговорить ее бросить и уехать?

До чего же тиха и светла ночь! Не шелохнется ни один лист, не вздрогнет ни одна травинка. Словно весь мир затаился, чтобы не мешать Федору думать.

Аня тоже думала. Она лишь сделала вид, что заснула, а в самом деле такое творилось у нее внутри, хоть реви. Теперь, когда ей случайно открылся секрет Федора, она думала не о себе — о нем.

Она не нуждалась в словах признания, чтобы поняты любит он, не любит. Она доверилась сердцу.

В то же время знала Аня — любит Федор море. Здесь, на земле, он гость. Стоит Ане захотеть, как он на словах отречется от моря, но пройдет срок, и все кончится тем, что душа человека затоскует по морю, к которому потянулась раньше. Тогда-то с Ани за все спросится.

Вдруг она задумалась над тем, что она как бы даже не нарочно обошла мыслями — а если Федор предложит ей поехать с ним? Но тут же этот вопрос повернулся другой стороной, поставив перед Аней горький и бередящий вопрос: а если она станет для Федора обузой?

От беспрерывного раздумья Аня устала. Никакой ясности в мыслях не было. Скоро Аня поняла, что она сама оттягивает наступление ясности, чтобы не она первая пришла к какому-то твердому решению.

Она ждала, когда Федор, покурив, вернется к ней. Ей даже показалось, что он уже идет, слышны его мягкие шаги…

Сам не зная зачем, Федор прошел вдоль бельевой веревки, ощупывая рубахи и брюки, они были сырые. Потом он, как был голый до пояса, так и пошел вниз по тропинке. Только у реки, в знобном тумане, он вспомнил, что собирался идти сюда с дровами.

Трава под ногами была росистая, от нее по телу пробежала дрожь. Вода была теплая, как парное молоко. Федор снял брюки, тихонько охнув, поплыл. Перевернулся на спину, сильно раздвинул руки и отдал себя спокойному течению. Неподвижного и безвольного, словно без боли распятого на воде, несло его течение. Он смотрел вверх, но сквозь опустившийся на лицо туман не мог разглядеть неба. Разбавленная слабым светом мгла отделила его от простора, оставив ему только воду, вода, нагретая ровно настолько, сколько нужно, чтобы тело не ощущало ни тепла, ни холода, а была как бы продолжением тела, сняла остаток напряжения.

Федор уже не помнил, как далеко отнесло его, но и думать о том, будет ли конец этому движению в безмолвной реке и в темной ночи, он не хотел.

Потом он увидел обступившую его с двух сторон непроглядную темень, и ему стало жутко. До того страшно ему сделалось, что он взмахнул руками, закрутился в одном месте. Понемногу глаза отличили высокий крутояр, а напротив него — густой сосновый лес.

Не зная, куда пристать, Федор отчаянно загреб руками, поплыл против течения. Привычный с детства к воде, он не боялся ее, а пугали два берега, вздымающиеся с двух сторон к небу. Теперь он желал, чтобы вода охладилась и бодрила тело. Словно помогая ему, на уме повторялось одно и то же слово, и как только впереди между двумя стенами образовался простор, слово стало именем: Анюта, Анюта…

Обессилевший Федор мягко ткнулся головой в травянистый берег, выбрался из воды. И снова, в этот раз явственно, прозвучало имя: Анюта.

Федор понял, что он сам произнес имя, понял: ни сейчас, ни когда-нибудь потом это имя не отступит от него.

На земле стояло безмолвие.

Месяц побледнел, в слабо проступившей сини угасла звездная россыпь. Проснулся и взялся разгонять туман легкий утренний ветерок.

Никто еще не знал, что в эту ночь спокойно, не потревожив тишины, умерла бабка Груня. Еще не скоро Саша, узнав об этом от матери, оденется в черный, сшитый для выпускного вечера костюм и пойдет в медпункт, чтобы сообщить печальную новость.

Пока Аня не знала, что в маленьком узелке бабки Груни вместе с несъеденными яйцами и горбушкой хлеба лежит заверенная районным нотариусом бумага, согласно которой дом бабки Груни во исполнение последней воли хозяйки передается местной фельдшерице.

Пока ничего этого Аня не знала.