Глубина

Не один Толкунов искал след крови, но нашел — во что верил с каждым днем все сильнее — пока он один. Медленно и постепенно, от звена к звену, шел Фаворит — носитель высокой крови. Оставалось одно — признать его продолжателем рода.

На скачках другое было. Признали его — любили и боялись. Все чаще в призах он бежал так, как если бы сам искал победу. Казалось, он  д у м а л. Как-то после броска — Фаворит сразу навязал темп скачке — жокей придержал его, хотя понял затем: напрасно. Фаворита, опасного соперника, дружно зажали в «коробку». Плотно обложив, скакали впереди, по бокам — нечем дышать. Фаворит до последней прямой бежал взаперти. Жокей сник было. А Фаворит даже не разглядел, а угадал между двумя передними лошадьми просвет, который, если не нырнуть в него мгновенно, мог бы сомкнуться. Фаворит узко, пружинисто вытянулся, скользнул в брешь, и жокей, доверяя лошадиному чутью, пустил ее; сам коротким призывным голосом как бы подстегнул лошадь в ее дерзком, упругом полете. Фаворит на полных махах прискакал к столбу первым.

…Бывали моменты, когда их — человека и коня — связывало особое, тайное родство, сливая в одно целое в едином согласном движении. В этом слиянии было что-то от чуда, но чуда видимого — творилось оно у всех на глазах.

Но не всем нравилось. Не все скачки выигрывали они легко, как могло показаться со стороны.

Прошлой осенью, в пору дождей, один день выдался особенно тягучий, скучный. С мутной моросью, липучими палыми листьями. Дождь, перестав, оставил после себя туман, зыбкий, серый; он растекся по ипподрому, подобрался к трибунам. Фаворит не сразу ощутил сырость, охотно ждал скачку, знал уже, она будет. По денникам разносили питье, задавали овес, и конюх говорил что-то веселое, подмигивал: не подкачай. Был он свой, заводской, приехавший вместе с Фаворитом и Толкуновым, щербатый, уютный конюх Саввич. Тихий, неброский, потому-то и в памяти Фаворита он занимал укромную, невидную ямку.

Фаворита вью ели из денника в попоне. Вышел к нему из весовой Толкунов в голубом камзоле, мягких сапогах, шагал по-кошачьи легко, неслышно. Но вот, заметил Фаворит, держал он седло, шлем, скаковые очки вроде бы не так, как обычно. Чем-то был расстроен, взъерошен. Пока жокей седлал Фаворита, застегивал подпруги, поправлял потник, пальцы его в привычном волнении касались боков, крупа, приласкивали. И все-таки Фаворит почувствовал: жокея будто подменили. Нет, не заболел — подкрадывавшуюся к человеку болезнь Фаворит всегда улавливал. Тут было иное.

Загадка прояснилась, когда занимали второй фальстарт. Первый раз соседний жеребец метнулся к Фавориту вперехлест, образовалась толчея. И второй раз Фаворит увидел того жеребца рядом, понял, не случайно. Крупный рыжий жеребец нахраписто лез в соседи, горячился не в меру, караулил фиолетовым глазом Фаворита. Под стать ему наездник — рыжий, щекастый.

Поскакали. Фаворит вырвался сразу — низко, надежно вытянулся: копыта быстро, мягко кидали размякшую землю, и дорожка текла, послушно ложилась под ноги. Взяв препятствие, еще одно, уже в повороте Фаворит оглянулся. Рыжий его нагонял. Жестокий хлыст играл на его боках. Следом за ним, чуть поотстав, кучно шли остальные лошади. Фаворит оглянулся еще: как это рыжий, сырой, закормленный, побьет его?

Толкунов не посылал, словно не замечал ничего, лишь ноги дрожью выдавали волнение. Что же будет?

Фаворит чуть прибился к бровке — скатертью дорога!

Рыжий поравнялся, подоспели другие, но Фаворит чутко следил за ними, чтобы не дать себя запереть. Не ускользнула от него нечестная рука. Детина крепкой этой рукой как бы невзначай качнул рыжего, целясь в грудь Фаворита. Фаворит не успел укоротить махи, и в серой пелене тумана, в недоступном судейскому глазу месте сшиблись с рыжим, скаля зубы, дыша белым паром; помялись друг об друга. Рыжий, ошалело всхрапнув, отвалил, исчез.

Фаворит скакал, ждал, когда справится с собой Толкунов. В мгновение удара Фавориту почудилось, будто жокей и он — одно тело, переплетенное одними сухожилиями, одними напряженно звенящими сосудами и по ним единственное на двоих сердце гонит одну и ту же кровь. И он сжался, прянул так, если бы берег не только себя, но и ту часть тела, которой стал для него Толкунов. Он ощутил его взмокшей вдруг спиной, гривой — всем, чем удерживал, не давая сломиться, упасть.

Фаворит так и не дождался посыла. Жокей не дал шенкеля, не покачал поводьями, и Фаворита внезапно осенило: жалел его Толкунов. Фаворит вмиг решил сам: вдогон! Яростный, страстный звон наполнил его, хлестко ударил в ноги, снял тяжесть, понес его всего — ликующего, гневного — в засиневшее пространство. Фаворит разогнался в длинном, упоительно свободном броске, вторым — коротким, точно рассчитанным — настиг лошадей. Оттолкнулся далеко перед плетнем, в прыжке, на лету выиграв два-три корпуса, так же далеко за плетнем приземлился. Взяв голову скачки, он больше не оглядывался и только на последней четверти последней прямой прислушался — в ушах звенел лишь ветер.

Фаворита завели в сарай. Он слушал: стучали ворота, вкрадчиво шумела машина. Все стихло. Только за стеной, в другой половине сарая, кудахтали куры и сыто хрюкал поросенок. Фаворит успокоенно всхрапнул, утомленно закрыл глаза — потянуло в сон. Дразнил его, будто мерещился запах влажного овса. Обыскивая сумрачный уголок, Фаворит ткнулся губами в таз, поставленный на ящик. Распаренный, отдающий бензином овес давился на губах мягко, но с резучей болью застревал в глотке. Устав переваливать жвачку во рту, Фаворит с обидой отодвинулся от таза: есть хотелось, а нельзя. Он потоптался, послушал и проверил тело — сильных болей нигде не было, зато чувствовалась расслабляющая водянистая тяжесть. Заметив перед собой щель в стене, он снова замер. В желтом сиянии видны были огород, овражек, посверкивающие макушки верб, дальше — зеленый косогор, на нем белыми пятнами гуси. Выплескивались из овражка, нежно взлетали в небо детские крики, смех. Фаворит вдруг вспомнил себя — он тоже был маленьким, жил с матерью в табуне, выведенном на летние травы.

Так же ярко, как сейчас, не щадя себя, горело солнце над просторами, цвели берега, распадки; хмелили голову летучие запахи, будоражили, поднимали на длинные, уже окрепшие ноги — сосунок рывком уносился по равнине, и казалось ему в эти беззаботные минуты, что все на свете припасено и взращено для его радости. Он летел, чуть пугаясь своего топота, и следом за ним, поставив пушистые хвосты трубами, прижав уши, мчались, будто ловили его, сверстники.

Он подолгу стоял, провожая опечаленным взглядом угасающее солнце, до сумерек, до самой ночи, когда в тишине слышно, как падает сверху, откуда просвечивают звезды, знобкая прохлада, и слышно еще, радуясь, неизвестно чему, шуршит, поднимается будто спавшая днем трава.

Потом он лежал, греясь от бока матери, улавливая спросонья, как сочный теплый язык слизывает с остывающей шеи, со спины капли росы.

Всего одно лето — короткое мгновение. Уже в конце его он познал жестокое оголовье, двойные, усмиряющие ярость и страх корды удила. Так начиналась работа.

Смутная тень, мелькнув за щелью, насторожила Фаворита. Он разглядел мальчика, который поднимался из овражка зябкой походкой. Он вышагивал, нагнув мокрую голову, не разбирая тропинки, цедил сквозь зубы не то стон, не то плач. Фаворит подался, боднул лбом стену — обрадовался. Дождавшись, когда шаги мальчика поравняются с сараем, негромко, чтобы не отпугнуть, протянул: «Пи-и-ть…» Мальчик услышал. Подойдя к двери сарая, долго сдвигал что-то неудобное. Открыл дверь и застыл в проеме, не решаясь войти. Фаворит выгнул шею, пошевелил запекшимися губами.

Мальчик, не догадываясь, быстро прошмыгнул в глубь сарая, к поленнице. Фаворит дал ему рассмотреть себя, стоял, как на выводке: ноги в правильном поставе, уши стрелками, не шелохнуться. Мальчик тоже притих, будто и не дышал вовсе, только руки его, загораясь огнем, просились дотронуться до коня, погладить.

Мальчик прижался спиной к поленьям, робко соображая, как вести себя с конем, смотрел, смотрел. И постепенно, будто туманом отделило его от всего, что было ему знакомо в этом сарае, все исчезло, остался один конь, вычерченный стушеванными призрачными линиями. Сошел с картинки, встал перед глазами. И вот ожил, плавно двинулся, раздвоился, и вот их уже три, четыре — много. Быстрые, как вихрь, мчали тачанку, неслись в эскадронах. Летели и летели белые кони по опаленной гулкой земле, падали в пыль и пепел. И хотя мальчик опять видел лишь одинокого, замершего коня в сарае, в ушах его звенел копытный топот, скакали еще лошади на призывный далекий звук боевой трубы.