Страница 70 из 84
– У вас должны быть еще деньги, помимо указанных в протоколе!
Я лишился дара речи и воззрился на него.
– Я не сижу на мешке с деньгами, – ответил я наконец.
– Само собой, но...
Мое состояние, как я и указал, – это около двадцати пяти тысяч наличными, двести акций издательства «Гюльдендаль» и усадьба Нёрхольм. Да-да. Ну а как же быть с авторскими правами?
Если следователь может мне что-нибудь сообщить по этому вопросу, я буду ему очень благодарен. Сдается мне, что я, как писатель, не могу рассчитывать сейчас на хорошее положение дел.
Боже, как же я его разочаровал! И как разочаровал всех тех, кто надеялся прибрать к рукам мое «огромное состояние», покопаться в нем. Но как бы там ни было, мое состояние велико, слишком велико. И я не собираюсь забирать его с собой в могилу.
Допрос был проведен очень вежливо, правда, он ничего и не решал. На многие вопросы следователя я отвечал уклончиво, чтобы не раздражать без нужды этого милого человека. Следователь Стабель фанатично ненавидит Германию и верит, пусть даже вера его с горчичное зерно, в святое и неоспоримое право союзников уничтожить немецкую нацию и стереть ее с лица земли. К тому, что опубликовано из материалов допроса, я добавлю лишь несколько деталей.
Он спросил меня, что я думаю о национал-социалистическом обществе, членом которого я состоял здесь, в Гримстаде.
Я отвечал, что в этом обществе были люди много лучше меня. Но я промолчал о том, что там было не менее четырех врачей, чтобы не называть какой-нибудь категории лиц.
Из его речей я сделал вывод, что слишком хорош, чтобы принимать участие в нацистском заговоре.
Там были и судьи, сказал я.
Да, к сожалению. А как я отношусь к преступлениям немцев в Норвегии, о которых стало теперь известно?
Поскольку начальник полиции запретил мне читать газеты, то знать я об этом не могу.
Неужели я ничего не знал об убийствах, терроре, пытках?
Нет. До меня доходили смутные слухи перед самым арестом.
Но ведь этот мерзавец Тербовен, получавший приказы непосредственно от Гитлера, истязал и убивал норвежцев пять лет. Слава Богу, мы выстояли – мы, но не вы. Вы считаете немцев культурным народом?
Я не ответил.
Он повторил вопрос.
Я посмотрел на него и не ответил.
– Если бы я был начальником полиции, я бы разрешил вам читать все газеты. Рассмотрение вашего дела откладывается до двадцать второго сентября».
Так началось мучение Гамсуна, ибо по-другому процесс над ним назвать невозможно.
* * *
Прежде чем рассказывать о суде и последних годах жизни писателя, нам бы хотелось напомнить читателю, что Норвегия – страна молодая с «пылким» чувством национального сознания, которая очень эмоционально относится ко всяким проявлениям бесчестия и предательства.
Предметом гордости всего норвежского народа являлся Гамсун. Он был кумиром народа.
«Писатель всегда таков, каким его хочет видеть нация, – пишет норвежский писатель Гейр Поллен. – В Норвегии, которая до сих пор выглядит застенчивым прыщеватым подростком на фоне большинства других наций, понятие „писатель“ неразрывно связано с великими национальными задачами, или, вернее сказать, ПРОЕКТОМ, поскольку речь идет о проекте, продолжающемся уже сто пятьдесят лет, и о том, как понятие „Норвегия“ обрело свое национальное содержание, то есть как Норвегия стала норвежской. Так уж сложилось, что Норвегия – одно из самых молодых независимых государств в Европе. Моложе ее только те страны, что появились на карте после падения „железного занавеса“.
Более четырех столетий... Норвегия была вынуждена мириться с ролью бесправной падчерицы в семье Скандинавских государств, где тон задавала Дания.
...В период разрыва унии с Данией и принятия новой конституции в стране зарождается национальное движение, и писатели играют в нем немаловажную роль не только как просветители народа и агитаторы, но и как фигуры символические – пример для нации, возрождающейся из пепла унии.
...нацистские симпатии Гамсуна до сих пор являются для норвежцев больной темой. Нацист Гамсун ... – отнюдь не певец любви и природы, предавший своего верного читателя, нет. Он предал и, что еще хуже, осквернил само понятие «норвежский писатель», к которому общество и история, казалось, намертво его приковали.
Как мне кажется, именно надругательство над «норвежским писателем» вызвало такую бурную реакцию на прогитлеровские симпатии Гамсуна.
...После гамсуновского восхваления Гитлера как «Провозвестника Евангелия, справедливости для всех наций», понятие «норвежский писатель» потеряло свой былой авторитет в глазах народа. А жаль...»[183]
Эта статья написана в 2005 году, через шестьдесят лет после окончания войны, но она ясно дает понять, что «страсти по Гамсуну» не утихли и норвежцы до сих не могут простить своему кумиру предательства, которое заключается прежде всего в том, что Гамсун пошел против общественного мнения – впрочем, как всегда.
В 1945 году, когда встал вопрос о суде над ним, процесс решено было отложить в связи с преклонным возрастом подсудимого, Гамсуна отправили на психиатрическое освидетельствование.
Суд был отодвинут на неопределенное время – совершенно очевидно, в надежде, что старый писатель умрет и позор Норвегии не будет вынесен на всемирное «обозрение». Но сограждане плохо знали своего любимца: для него такая снисходительность и желание (из каких бы то ни было побуждений, в том числе и сострадания) уберечь его от унизительной процедуры как раз и были самым страшным наказанием. Гамсун хотел понести кару за содеянное, хотя вины за собой не видел, хотел иметь возможность выступить в открытом процессе и объяснить свои действия.
Современники наблюдали настоящее чудо – вернее, мистерию духа, – когда восьмидесятишестилетний старик смог не только противопостоять государственной машине, защищая свои идеалы и убеждения, но и написать замечательную книгу, одну из лучших за всю жизнь, которую даже его противники сравнивали с «Голодом», – «По заросшим тропинкам».
Но обо всем по порядку...
* * *
После помещения Гамсуна в больницу в Гримстаде к нему приезжает его адвокат, Сигрид Стрей. Сама она на процессе защищать своего клиента не могла, ибо была назначена судьей трибунала над военными преступниками, а потому вместе с Гамсуном они решают, что лучшим его защитником на суде будет он сам.
В больнице, хоть сам писатель никогда и не жаловался знакомым ни тогда, ни после, к нему относились плохо. Вот что написано в книге «По заросшим тропинкам»:
«В определенные часы мне приносят еду. Одна из трех сестричек ставит на стол поднос, поворачивается на каблуках и уходит. "Большое спасибо!” – кричу я ей в спину. Но три медсестры не меняют своей тактики. Да и трудно им, наверное, подняться на холм, не расплескав кофе и суп. Я не знаю. Но поднос всегда залит. Так мне и надо, я это заслужил. Вначале, когда я только стал тут жить, я пытался объяснить им, что никого не убил, ничего не украл, не поджег дом, но это не произвело на них впечатления, им было совершенно все равно. Теперь я ничего больше не хочу им объяснять, да говорить тут не о чем. Подумаешь, пролитые суп и кофе, это пережить можно. Но вот я выуживаю из лужи на подносе письмо, оно вскрыто и вновь запечатано, полиция переслала мне его в таком виде. Может, это вырезка из шведской газеты. Может, какая-нибудь милая датская актриса шлет мне привет. Выудив письмо из лужи, я сушу его на солнце. Ну и что. Жаль лишь трех медсестер, ведь они такие молодые и красивые и так дурно воспитаны».
Но тут же Гамсун говорит, что люди относятся к нему по-разному: кто и разговаривать с ним не хочет, а кто-то старается помочь, чем может:
«Некая милая дама с Явы переслала мне через Голландию ящик сигар, они с мужем читали некоторые из моих книг, пишет она, спасибо вам большое. Она захотела сделать приятное человеку, живущему так далеко от нее, благослови ее Господь! Люди не забывают старика. Но в один прекрасный день сигары закончатся, и что мне делать? Тогда я брошу курить, просто брошу курить, вот так! Я уже трижды бросал, каждый раз – ровно на год, день в день. Итак, решено, я проявлю силу воли – и брошу курить. Отлично. Но ведь я все равно примусь за старое, к чему же тогда все усилия? Итак, решено, я проявлю силу воли – и примусь за старое.
183
Пер. с норв. Е. Рачинской.