Страница 61 из 84
Но тут Виктория подняла вопрос о наследстве авторских прав отца. Гамсун вновь страшно разозлился на этот раз, надо сказать, не без оснований: мало того, что он увеличил по собственному почину сумму наследства почти вдвое, так дочь смеет еще и выставлять новые условия.
В результате нового раунда переговоров адвокат старшей дочери писателя запросил 100 тысяч крон. Но это было совершенно очевидным ущемлением прав младших детей, и Мария Гамсун выступила резко против. С тех пор Виктория рассматривала вторую жену отца как своего врага.
После консультаций с мужем Виктория решила отказаться от единовременной выплаты наследства и получить его «в свое время и в установленном законом порядке». Но уже в 1931 году она пишет отцу:
«Дорогой папа.
Я очень жалею, что не послушалась своего внутреннего голоса, который советовал мне сразу после возвращения во Францию написать тебе и попросить прощения за все, что произошло, что я не приняла твоего предложения. Сейчас я оказалась в очень тяжелой ситуации.
...Не знаю, как ты отнесешься к моему письму, но если ты готов все еще выплатить мне 50 000 крон, то я с радостью приму эти деньги...
Твоя Виктория».
Но 50 тысяч у Гамсуна в распоряжении больше не было: часть он потратил, а часть съела инфляция. Поэтому Виктории теперь полагалось 40 253 кроны, которые вскоре и были ей выплачены.
Однако отношения между отцом и дочерью были безнадежно испорчены и возобновились лишь через двенадцать лет.
Тем не менее эта история показывает, насколько хорошим и чувствующим ответственность за своих детей отцом был Гамсун, если даже после нанесенного Викторией оскорбления он по собственной воле счел необходимым обеспечить безбедное существование ее самой и ее семьи.
* * *
В 1929 году вся Норвегия праздновала семидесятипятилетие своего кумира.
Гамсун с ужасом ждал приближения своего дня рождения. Выглядел он по-прежнему прекрасно и внимательно следил за здоровьем. Мария Гамсун вспоминала:
«Кнут вел со старостью целенаправленную борьбу. Ему было 75 лет, так что предстоял, так сказать, ближний бой.
Он хотел написать еще одну книгу, одну-единственную, чего бы ему это ни стоило.
У него было отличное здоровье, если не считать глухоты. Но внешне ничего не было заметно, так как он категорически отказался носить предложенный ему слуховой аппарат. Он был статный и красивый, мужчина без малейшего изъяна. Любая атака на все эти достоинства мгновенно останавливалась. Даже крохотные поползновения мы успешно прекращали, всякий раз устраивая трехдневный постельный режим. Он всегда был необычайно неприхотлив в еде. Только все самое простое, естественное, то, с чем «мы с тобой родились», появлялось на нашем столе в обычные дни; никаких изысков и излишеств, только сельдь, рыба, мясо, каша, молочный суп. Не говоря уже о настоящем отварном картофеле.
Теперь перед моим изумленным взором представали принесенные им поваренные книги апостолов здорового образа жизни обоих полов, и мы должны были тереть на терке, резать, давить сок из трав, фруктов и овощей. А однажды он вдруг решил принять солнечные ванны на опушке леса; пролежав после этого положенные три дня, он больше никогда в жизни не загорал.
В день семидесятипятилетия к нему приехал фотограф, чтобы сделать снимки. А когда я сидела с готовой фотографией в руке и собиралась уже положить ее в конверт, чтобы послать в одну из стран, одной из его поклонниц, – он выхватил снимок и сказал: «Думаешь, кто-то купит мои книги, когда увидит, как я выгляжу! Я пошлю даме фотографию, где я в более молодом возрасте».
– Ты ухмыляешься! – воскликнул он.
– Я?
– Да, во всяком случае, ты дернула губами!
Но он вышел из этой борьбы победителем, без особого ущерба для себя»[158] .
Накануне дня рождения Гамсун с Марией и Туре на своем семиместном «кадиллаке» отправились из Нёрхольма на юг Норвегии. Туре Гамсун с улыбкой вспоминал, что его отец не хотел ехать на собственной машине, потому что боялся журналистов, которые могли опознать авто по номерам, и даже собирался, как истинный любитель детективов, сбрить усы.
На несколько дней семья остановилась в гостинице в маленьком городке Флеккефьорде, где и переждала «опасный» день. Правда, журналистам все же удалось установить местонахождение юбиляра, но вот интервью от него никто из них так и не получил.
С юбилеем писателя поздравили практически все государственные и общественные организации Норвегии, в Нёрхольм пришли горы поздравительных телеграмм и писем от частных лиц, в том числе от Генриха Манна, Герхарда Гауптмана, Томаса Манна, Стефана Цвейга, Андре Жида и многих других знаменитостей со всего мира. Гамсуну было приятно внимание, но он с удовольствием отказался бы от него.
В связи с семидесятипятилетием писателю было предложено стать почетным членом многих организаций и обществ. Некоторые почести он согласился принять, некоторые – отверг. Так, он отказался от Серебряного креста Союза писателей Норвегии, за что его тут же обвинили в надменности.
* * *
Жизнь в Нёрхольме шла своим чередом. Хозяйственными работами в усадьбе руководили двое датчан, да и сам Гамсун всегда следил за любимым детищем.
В 1927 году Гамсун написал в Вальдрес своему старому другу Эрику Фрюденлюнду и спросил, не может ли он взять к себе на воспитание старшего сына Туре. Писатель считал, что Туре нуждается в «целительном воздухе Эурдала».
Туре Гамсун вспоминал: «Отец твердо верил в целебные свойства воздуха, солнца и пищи в Эурдале и в своего верного эурдальского друга. Там к нему самому когда-то вернулись силы, там он прожил свои самые светлые годы. То же самое можно сказать и про меня.
...В течение трех лет Эурдал был своего рода центром, где собиралась вся наша семья. После Рождества, уже в новом году, туда приехал мой брат и тоже начал учиться в местной школе, время от времени проведать нас приезжала и мать с сестрами»[159] .
Нельзя сказать, чтобы Марии нравилось, что постепенно, быть может, и с лучшими намерениями, одного за другим Кнут отсылает из дома детей.
На склоне лет она с явным неодобрением писала:
«Так как мы редко видели обеих наших дочерей и были ограничены в передвижении, я изобретала немыслимые вещи. Я была столь находчивой ради них, а может, ради себя самой.
Обе они начали путешествовать в четырнадцатилетнем возрасте. Им надо было получить образование. Поэтому он забрал их из средней школы в Гримстаде и отправил сперва в Германию, затем во Францию[160] .
Тогда у меня было чувство, – сегодня не знаю, как оно конкретно проявлялось, – что они занимают слишком много его драгоценного времени, отрывают его от последних крупных романов, которые он писал в Нёрхольме. Он часто повторял, торопливо и лихорадочно: "Мое время не бесконечно, Мария!” А они были маленькими, очаровательными девочками, в которых уже проглядывала женщина, с чудесным характером и смышленым взглядом. Ему не нравилось, что я была целиком поглощена ими. Может, в нем снова вспыхнула ревность, как в первые годы нашей любви?
Я все время хотела оставаться для них мамой, после того как меня так рано лишили этой роли. Кнут часто выговаривал мне за это. Нельзя носиться со взрослыми детьми, эта привычка перейдет потом на внуков!
Но я внушала себе, что обе дочери иногда нуждаются в моем присутствии. На самом деле это было моей потребностью – быть вместе с ними»[161] .
Отношения в семье потихоньку накалялись[162] , но пока все еще более или менее нормально.
1930 год был неудачным для семьи Гамсунов. Сначала прооперировали отца семейства, а весной два месяца провела в постели Мария.
158
Пер. с норв. Т. Чесноковой.
159
Пер. с норв. Л. Горлиной и О. Вронской.
160
Четырнадцатилетнюю Эллинор Гамсун отослал на воспитание в монастырь в Германию, потому что считал необходимым для девочки хорошее и «приличное» образование. Вскоре туда же отправилась и Сесилия. На каникулы девочки приезжали к семье в Вальдрес.
161
Пер. с норв. Т. Чесноковой.
162
В 1930 году Гамсун пишет сестре своей первой жены, с которой всегда поддерживал тесный контакт, и просит ее передать Бергльот, чтобы она «хоть изредка писала мне».