Гавань

Этот удар определенно оставит синяк, и инерция сбивает Кейдена с ног, но этого недостаточно, чтобы нанести серьезную травму.

Джексон смотрит сверху вниз на Кейдена, неуклюже повалившегося на пол.

— Это было твое единственное предупреждение. В следующий раз вылетишь отсюда.

Даже не взглянув на меня, Джексон собирает ножи и пистолеты, над которыми работал, и выходит из комнаты.

Я закатываю глаза, глядя на прямую спину Джексона, широкие плечи и тугую задницу в его выцветших джинсах.

Кейден поднимается на ноги и поспешно выходит из комнаты, прижимая руку к щеке.

Я знаю, что в нынешнем мире физическое насилие иногда является необходимостью. Это единственный способ выжить в обществе, утратившем безопасность культурных и этических границ. Но я предпочитаю, чтобы насилие оставалось за пределами наших стен. Мы, может, и противостоим всему миру, но мы не должны противостоять друг другу.

Но Кейден становится проблемой. Были и другие, которых нам пришлось выселить, потому что они подстрекали толпу или являлись потенциальной угрозой нашему здешнему миру, и Кейден может оказаться одним из них.

Так что Джексон, может, и мудак, но мне на самом деле не жаль, что он заткнул Кейдена.

***

У меня есть своя комната в доме. Это помещение было моим с тех пор, как моя семья переехала на эту ферму. Это приятная комната с потертым розово-зеленым постельным бельем, мебелью из клена и кружевными занавесками. После смерти моего отца Джексон занял комнату моих родителей, так что только у нас двоих есть свои комнаты.

Иногда я чувствую себя немного виноватой из-за всего того пространства, которое можно было бы разделить с другими, но Джексон настаивает. Он говорит, что атрибуты лидерства, даже поверхностные, укрепляют наш авторитет, и я подозреваю, что он, возможно, прав.

Кроме того, мне нравится уединение. Это всегда была моя комната, и я не собираюсь отказываться от нее без крайней необходимости.

Я испытываю облегчение, когда закрываю на ночь дверь своей спальни. Я могу на некоторое время ослабить бдительность.

Я зажигаю свечу, так как на улице уже темно, и единственный другой свет исходит от луны и звезд снаружи. В колеблющихся тенях я вручную набираю воду в свой фарфоровый таз и использую ее, чтобы смыть грязь, пот и вонь. Затем я надеваю короткую розовую хлопковую ночную рубашку на бретельках с оборками (когда я покупала ее в шестнадцать лет, мне казалось, что это самая красивая вещь на свете) и расчесываю волосы.

Теперь они длинные. Я не стриглась с момента Падения. Могла бы. У нас есть ножницы, и пара здешних девушек действительно хорошо укладывают волосы. Но я не хотела этого делать. Мои волосы длинные, густые, волнистые и рыжевато-золотистого цвета. У меня карие глаза, а губы немного великоваты для моего лица. В тусклом свете я выгляжу довольно симпатично. Это почти удивляет меня.

Сейчас я выгляжу мягче, чем днем, в своей обычной рабочей одежде и с конским хвостом. Такой же мягкой, какой я была, когда мне было шестнадцать и я читала любовные романы, мечтала о захватывающих приключениях и плакала, когда Джексон обращался со мной как с избалованной принцессой.

Я не думаю, что меня когда-либо по-настоящему баловали. Мои родители научили меня усердно работать и заботиться о себе. Но они любили меня больше всего на свете и защищали от всего, что могли. Тогда мир всегда был довольно снисходителен ко мне.

Раньше я была мягкой, и в данный момент я почти снова выгляжу такой.

Я подавляю слабое удовольствие от этого осознания.

Мне всего двадцать один год. Это должно быть нормально — выглядеть красиво. Но на самом деле это не имеет значения в моей нынешней жизни.

Воспользовавшись ванной, которая прилегает к моей комнате, я забираюсь в постель и вытягиваюсь под простынями. Я закрываю глаза и пытаюсь расслабиться.

Обычно я так много работаю в течение дня, что мне нетрудно заснуть, но сегодня вечером голова идет кругом. Такое ощущение, что под моими веками вращаются огоньки.

Я открываю глаза и смотрю в потолок темной комнаты.

В окно проникает слабое свечение от луны и звезд. Из-за висящего в воздухе пепла они не такие яркие, как в моем детстве, но они все равно есть.

Я мысленно прокручиваю в голове то, что скажу Джексону завтра о вылазке за антибиотиками. Потом я думаю о Хэме сегодня днем. О Кейдене этим вечером. Я поворачиваюсь с боку на бок несколько раз, пытаясь устроиться поудобнее.

Закрываю глаза, но не могу унять мысли.

С разочарованным стоном я встаю, чтобы снова пописать. Затем я останавливаюсь, замерев между своей кроватью и дверью.

Мне требуется около тридцати секунд, чтобы принять решение. Я снова зажигаю свечу, выхожу из комнаты и бесшумно иду по коридору босиком, неся свечу, так как в противном случае здесь была бы кромешная тьма.

Комната Джексона находится в конце коридора. Я ненадолго колеблюсь, прежде чем повернуть дверную ручку и распахнуть дверь.

В его комнате темно. Он уже в постели. На третьем моем шагу скрипит половица — та самая половица, которая скрипит всегда.

Я слышу, как шуршит его одеяло. Теперь он шевелится. Он знает, что я здесь. Я ставлю свечу на стол. Когда я добираюсь до кровати, он хватает меня и тянет на матрас, укладывая и перекатываясь на меня сверху.

Не говоря ни слова, он целует меня, глубоко, крепко и жадно.

Его губы настойчиво прижимаются к моим. Его язык проникает в мой рот. Его тело тяжелое. Он спит совершенно голым, и его кожа горячая и влажная, когда он трется о меня.

Моя кровь быстро бежала по венам еще до того, как я добралась до его постели, а теперь пульс просто бешено колотится. Я хватаю Джексона сзади за шею, удерживая, полностью открываю свой рот для его и прижимаюсь к его твердому телу. Пружины кровати слегка поскрипывают, пока мы целуемся. Это и наше затрудненное дыхание — единственные звуки в тишине.

В комнате темно, если не считать мерцающих отсветов от моей свечи и слабого свечения луны через открытое окно, но я вижу лицо Джексона, когда он без предупреждения прерывает поцелуй и выпрямляет руки, чтобы приподнять верхнюю часть туловища. Я вижу его взъерошенные волосы. Ямочку у него на подбородке. То, как потемнели его глаза. Блеск пота у него на лбу. Его ноги обхватывают одну из моих, так что наши бедра переплетены вместе. Он даже ни капельки не улыбается, пока смотрит на меня сверху вниз.

На мгновение мне кажется, что Джексон собирается что-то сказать, но он этого не делает. Вместо этого он наклоняется, сжимает кулаками мое платье и стягивает его через голову, с грубым нетерпением швырнув на пол, а затем смотрит на мое обнаженное тело.

Он не может очень хорошо разглядеть меня при слабом освещении, но должно быть, увидел достаточно. Он уже возбудился от поцелуя, и теперь я чувствую, как его член твердеет, упираясь в мое бедро.

Джексон издает тихий звук. Ни слова. Просто короткий, хриплый выдох. Затем он сгибает локти и снова целует меня.

Этот поцелуй длится дольше. Так долго, что я чувствую себя пойманной в ловушку его весом и глубинной потребностью, которая продолжает нарастать внутри меня. Я издаю беспомощный, хныкающий звук ему в рот. Джексон немедленно отрывается от моих губ и прокладывает дорожку поцелуев вниз по моей шее, касаясь зубами моего бьющегося пульса, пока я не выгибаюсь от острого приступа удовольствия, громко ахнув.

Джексон дышит так же тяжело, как и я, когда добирается до моей груди, одаривая ее грубым, жадным вниманием.

Может, Джексон был бы другим, если бы влюбился. Если бы у него были отношения. Или если бы мир за пределами этой комнаты не погрузился в жестокий хаос, не превратился в постоянную войну, где у нас нет другого выбора, кроме как сражаться. Может, он не стал бы торопиться. Был мягче. Нежнее. Может, он бы улыбнулся или даже рассмеялся.

Может, я тоже была бы другой.

Может, я не нуждалась бы в его голодных глазах и требовательных руках в темноте.