Страница 40 из 49
– Может, сделать ему венок из календулы…
– Ты спятила, Биббо?
– …Пусть полакомится.
Саида-бай улыбнулась, а Биббо продолжала:
– Мы должны будем переехать в Марх, рани-сахиба?
– Ох, прикуси-ка язык, – сказала Саида-бай.
– Но ведь, чтобы править штатом…
– На самом деле теперь никто не правит штатами. Кроме Дели, – сказала Саида-бай. – И вот что, Биббо, мне бы пришлось выйти замуж не за корону, а за быка, что под нею. А теперь ступай прочь – ты портишь образование этого попугайчика. – (Служанка повернулась, чтобы уйти.) – Ах да, и принеси мне немного сахару, и проверь, размяк ли дал, который ты замачивала раньше. Наверное, еще нет.
И Саида-бай продолжила беседовать с попугайчиком, сидевшим в гнездышке из чистых тряпочек в центре медной клетки, которая когда-то была обиталищем майны Мохсины-бай.
– Что ж, Мийя Миттху, – довольно печально сказала Саида-бай попугаю, – учись хорошим и благородным словам с юных лет, а то будет твоя жизнь пропащей, как у нашей майны-сквернословицы. Как говорится, не выучив алфавита как следует, никогда не освоишь каллиграфии. Ну, что ты сам-то скажешь? Хочешь учиться?
Почти бесперый комочек был не в том положении, чтобы отвечать, так что он промолчал.
– Вот хоть на меня взгляни, – сказала Саида-бай. – Я еще молода, хотя и признаю, что уже не так молода, как ты. И мне придется весь вечер провести с уродом пятидесяти пяти лет, который ковыряется в носу, и рыгает, и напьется еще до того, как заявится сюда. А потом возжелает, чтобы я пела ему романтические песни. Все считают меня воплощением романтики и любви, Мийя Миттху, но как насчет моих чувств? Какие чувства могу я испытывать к этим древним животным, у которых кожа складками висит под подбородком – как у тех старых коров, что пасутся по всему Чоуку?
Попугайчик открыл клюв.
– Мийя Миттху, – сказала Саида-бай.
Попугайчик слегка раскачивался из стороны в сторону. Большая голова, казалось, неуверенно держалась на тонкой шее.
– Мийя Миттху, – повторила Саида-бай, пытаясь запечатлеть звуки в его сознании.
Попугай закрыл клюв.
– Знаешь, чего бы мне на самом деле хотелось сегодня вечером? Не развлекать самой, а чтобы меня развлекали. Кто-нибудь молодой и красивый.
Саида улыбнулась, вспомнив Мана.
– Что ты думаешь о нем, Мийя Миттху? – продолжила Саида-бай. – Ох, прости, ты же еще ни разу не видел Дага-сахиба, ты только сегодня почтил нас своим присутствием. И ты, наверное, голоден, потому и отказываешься разговаривать со мной, – кто же поет бхаджаны[149] на пустой желудок? Прости, что здесь такая нерасторопная обслуга, Биббо у нас очень легкомысленная девочка.
Но Биббо вскоре явилась, и попугайчик был накормлен.
Старая кухарка решила не просто замочить дал для птенчика, но еще и отварить его и потом остудить. Теперь она тоже пришла, чтобы поглядеть на него.
Вернулся Исхак Хан со своим саранги, вид у него был слегка сконфуженный. Пришел Моту Чанд и тоже умилился при виде попугайчика.
Тасним отложила роман и пришла, чтобы несколько раз сказать попугайчику: «Мийя Миттху», и Исхак наслаждался каждым произнесенным ею звуком. Ну, хотя бы птичку его она полюбила.
А в скором времени доложили о прибытии Мархского раджи.
Его превосходительство раджа Марха по прибытии оказался не так пьян, как обычно, но быстро наверстал упущенное. Он принес с собой бутылку своего любимого виски «Блэк дог». «Черный пес» – так переводилось его название, и оно немедленно напомнило Саиде-бай одну пренеприятнейшую особенность раджи. Его чрезвычайно возбуждало зрелище собачьих случек. Когда Саида-бай приезжала к нему в Марх, он дважды при ней наслаждался тем, как кобель вспрыгивает на суку в течке. После такой прелюдии он и сам взгромождал свою тушу на Саиду-бай.
Это было за пару лет до Независимости. Несмотря на отвращение, Саида-бай не могла сбежать из Марха, где грубый раджа, сдерживаемый лишь чередой брезгливых, но тактичных британских резидентов, творил суд и расправу. И впоследствии она не смогла окончательно порвать с ним, испытывая страх перед этим неповоротливым и жестоким мужланом и его наемными головорезами. Ей оставалось лишь надеяться, что со временем он будет все реже приезжать в Брахмпур.
Раджа сильно деградировал со времен своего студенчества. В те годы он еще производил вполне презентабельное впечатление. Его сын, огражденный от пагубы отцовского влияния под крылышком рани и вдовствующей рани, теперь сам стал студентом Брахмпурского университета. Он тоже, вне всякого сомнения, повзрослеет и, вернувшись в свою феодальную вотчину, стряхнет с себя остатки материнского влияния и станет таким же тамасичным[150] человеком, как его отец: невежественным, грубым, ленивым и вульгарным.
Раджа во время своего пребывания в Брахмпуре и не думал встречаться с сыном, зато посещал попеременно нескольких куртизанок и проституток. Сегодня снова настала очередь Саиды-бай. Он явился разряженный, с бриллиантами в ушах и в красном шелковом тюрбане, источая терпкий мускусный дух, и положил шелковый мешочек с пятьюстами рупиями на столике у входа в комнату наверху, где Саида-бай принимала гостей. Затем раджа растянулся, опираясь на шелковый валик, на белых покрывалах, устилавших пол, и огляделся в поисках бокалов. Бокалы нашлись на низеньком столике рядом с табла и фисгармонией. Бутылку откупорили и виски разлили в два бокала. Музыканты оставались внизу.
– Как давно эти глаза не видели вас… – сказала Саида-бай, пригубив виски и сдерживая гримасу, вызванную его крепостью. Раджа был слишком занят поглощением выпивки и не удосужился ответить. – Вас становится так же трудно увидеть, как луну на Ид аль-Фитр[151].
Раджа хрюкнул от удовольствия. Поглотив несколько порций виски, он стал более приветливым и даже сообщил ей, как она прекрасно выглядит, а потом просто подтолкнул ее к двери в спальню.
Полчаса спустя они вышли оттуда, и Саида-бай вызвала музыкантов.
Саида-бай выглядела так, будто ей слегка нездоровится.
Он заставил ее исполнить его любимый набор газелей. Она пела их с дежурным надрывом в голосе в одних и тех же душераздирающих фразах – она давно и без труда усвоила эту его излюбленную манеру. В руках Саида-бай нежила бокал с виски. Раджа к тому времени в одиночку прикончил уже треть своей большой бутылки, и глаза его начали наливаться кровью. Время от времени он орал: «Вах! Вах!» – выражая невнятную пьяную похвалу, или рыгал, или хрюкал, или беззвучно разевал рот, или чесал промежность.
Ман приблизился к дому Саиды-бай, когда газели продолжились уже наверху. С улицы он не слышал пения и сказал привратнику, что пришел к Саиде-бай. Но флегматичный страж сообщил ему, что Саида-бай нездорова.
– О! – взволновался Ман. – Позвольте войти и проведать ее… Может, мне стоит послать за доктором?
– Бегум-сахиба нынче никого не принимает.
– Но у меня есть кое-что для нее, – сказал Ман. В левой руке он держал большую книгу. Правой он полез в карман и извлек бумажник. – Проследи, чтобы она ее получила.
– Да, господин, – кивнул привратник, благосклонно приняв банкноту в пять рупий.
– Что ж, тогда… – сказал Ман, бросив огорченный взгляд на розовый дом за невысокими зелеными воротами, и медленно побрел прочь.
Выждав пару минут, привратник отнес книгу к главному входу и вручил Биббо.
– Что – это мне? – кокетливо спросила Биббо.
Отсутствие какого-либо выражения на лице привратника, когда он взглянул на Биббо, было на редкость выразительно.
– Нет. И передай бегум-сахибе, что это от того молодого человека, который приходил к ней на днях.
– Тот, за которого тебе так досталось от бегум-сахибы?
– Ничего мне не досталось, – сказал привратник и пошел к воротам.
149
Бхаджан – религиозное песнопение поэтов индуистской традиции бхакти.
150
Тамасичной называется в аюрведе тяжелая, несвежая и невкусная пища, вызывающая сонливость, ощущение тяжести и подавленности, иногда агрессию.
151
Ид аль-Фитр – праздник окончания Рамадана, знаменующийся появлением новой Луны.