Страница 14 из 24
В это время в прихожей раздался звонок.
– Это, должно быть, они… Трифон Иваныч… – проговорила Акулина, несколько смутившись.
В дверях в столовую действительно показался Трифон Иванович.
XVI. Опять сатир в тисках
– Дяденьке Трифону Иванычу особенное! – воскликнул Николай Куролесов, завидя входящего в столовую Трифон Ивановича, и вскочил из-за стола с такою стремительностью, что даже уронил на пол рюмку. – Поздравляю вас с праздником, Рождеством Христовым и желаю вам всего хорошего! – приблизился он к дяде. – Позвольте обнять вас и запечатлеть горячий поцелуй. Что вы, дяденька, щеку-то мне подставляете в сей день священный! Небось, кабы Акулина Степановна подошла, так губы бы подставили.
Трифон Иванович был совсем в замешательстве и первое время не двигался даже с места, а только спросил племянника:
– Ты чего же это тут? Ты что делаешь?
– Как что? Я с визитом… Родной племянник явился в священный день поздравить своего дядю с праздником, а вы спрашиваете, что я здесь делаю! Вот дядинские-то чувства! Нет, дяденька, я не в вас. Я вот сейчас с Акулиной Степановной проводил время в приятных разговорах и пил за ваше здоровье.
– Нечего тут и Акулине Степановне было делать. Ейное место в своей комнате. А твое дело прийти, не застать дома и уйти – вот твоя амбразура.
– Вот так раз! Вот так мерси с бонжуром! – воскликнул Куролесов. – Я со скоропалительностью всех чувств к дяде, а мне, изволите ли видеть, такой ультиматум! Акулина Степановна, слышите?
Куролесов обернулся к Акулине. Та встала из-за стола и уходила из столовой.
– Акулина Степановна! Куда же вы? Позвольте… Дяденьку нечего слушать… Это они сгоряча, – остановил Акулину Куролесов.
– Какое сгоряча! Я уж вижу их… Ведь они обидчики.
– Иди, иди с богом. Нечего тебе тут… – кивал ей Трифон Иванович.
Акулина слезливо заморгала глазами и вышла из комнаты.
– Дяденька Трифон Иваныч, позвольте… За что же вы вампира-то с женским полом разыгрываете! Эдакая, можно сказать, чудесная дама, эдакая краля, такой розан в соку, и вдруг…
– Довольно, довольно. Не доросла еще она до дамы-то.
– Помилуйте! Даже французинкам может нос утереть.
– Брось, тебе говорят! Достаточно!
– Как «брось»! Я полчаса сидел и на их красоту со всех сторон любовался. Ну, дяденька, а уж и мастер же вы выбирать женский пол! Скажите на милость, какую красоту писаную на старости лет откопали! Впрочем, ведь солидарные-то люди опытнее нас, они знают, где раки-то зимуют.
Трифон Иванович тяжело вздохнул и опустился на стул.
– Будет тебе, уймись, – говорил он, избегая смотреть племяннику в глаза, но тот не отставал от него.
– Давно ходит по рынку молва, что при вас находится в ключницах очень невредный кусок, – продолжал он, – но о такой писаной красоте я и не воображал. Верите ли, ведь я от этого происшествия даже в исступление ума вошел. Как честный человек, в умоисступление ума. Дяденька, можно мне выпить с вами за здоровье красоты Акулины Степановны?
– Не желаю… – глухо отвечал Трифон Иванович. – Так я выпить с тобой выпью, а за красоту не желаю. Да и ступай ты домой.
– Позвольте… отчего за красоту выпить не желаете?
– Да что ты пристал как банный лист! Оттого не желаю, что хозяева за красоту своих ключниц не пьют. Ключницы не из-за красоты нанимаются.
– Ой?! Так ли?.. И Акулину Степановну приблизили к себе не из-за красоты?
– Вовсе я ее даже и не приближал.
– Дяденька! Ну зачем же туман-то на публику наводить? Ведь уж все ясно, и всякий малый ребенок понимает, в чем тут дело. Ну, выпьемте.
Трифон Иванович выпил, чокнувшись с племянником, и через минуту спросил:
– А в рынке разве уж известно про нее?
– Да ведь шила в мешке не утаишь, – отвечал племянник. – Разговоров-то много… Приказчик ваш Андреян разгласил, которого Акулина Степановна отказала.
– Врешь! Я ему отказал, а не Акулина! – крикнул Трифон Иванович. – Разве ключницы могут отказывать?
– Ну хорошо, хорошо. Не сердитесь, дяденька, нехорошо, печенка может лопнуть. Разговоров-то, я говорю, в рынке про вашу купидонную даму много, только никто не знает, что она такой нерукотворенной красоты.
– А мать твоя ничего про нее пока не знает?
– То есть знать-то знает, а только не в этих препорциях. А только вы, дяденька, не бойтесь. Я маменьке ни гугу… Что видел – могила… Напротив того, даже буду им рассказывать, что все это вздор, пустяки…
– Ну, то-то… Ты уж, пожалуйста, не звони языком.
– Как рыба буду существовать… А только, дяденька, уговор лучше денег: уж и вы со мной в мире живите. Ведь вот в прошлый раз, когда пошел говор, что у меня эта самая повивальная бабка на Песках существовала, то как вы меня ругали по приказу маменьки! Ревизию лавки делали. А зачем? С какой стати? Так по рукам, дяденька?
– Ну тебя в болото! Что мне за дело?.. Я теперь на тебя и внимания не обращу. Только ты молчи и не звони про меня языком, – отвечал Трифон Иванович.
– Сказал, что рыба, – рыба и будет. Выпьем, дядя, что тут! Выпьем в знак молчания. У вас Акулина, у меня Серафима – вот нас два сапога и есть. Вы дядя, я племянник, и у обоих по родственному сюжету.
Трифона Ивановича коробило, но он выпил. Племянник был пьян и еле ворочал языком.
– Только у меня моя Серафима куда далеко от вашей Акулины! Ваша Акулина пятьдесят очков вперед моей Сарафиме может дать. Сейчас околеть, пятьдесят очков. Ну да большому кораблю большое и плавание… А я, дяденька, малый корабль, особливо при маменькиной жадности. Что урвешь – то и есть. Дяденька… Что я вам хотел сказать…
Племянник замялся. Дядя вскинул на него глаза и ждал.
– Дяденька… Одолжите в долг без отдачи пару радужных. Ей-ей, на Серафиму надо. Штучка она у меня новая, и ее побаловать требуется.
Трифон Иванович вспыхнул.
– Да ты никак с ума сошел? Двести рублей. За что же это? – спросил он.
– За разное, дяденька, за разное. Во-первых, праздник… Надо же вам какой-нибудь подарок племяннику сделать… А во-вторых, за молчок насчет Акулины Степановны. Дадите двести рублей, так не только маменьку мою уверять буду, что вся эта Акулина – вздор и ничего больше, но даже и в рынке соседям вашим буду говорить, что Акулина Степановна – только ключница и ничего из себя не составляет.
– Однако, брат, ты хоть и пьян, но бестия, – покачал головой Трифон Иванович.
– Бестия, дяденька, бестия, но что же делать-то? Ничего не поделаешь, деньги уж очень нужны.
– Ну ладно, я дам, а только ты что видел, что слышал – ни-ни.
– Гроб… Могила, – ударил себя в грудь племянник.
Трифон Иванович вынес ему из спальни двести рублей и, подавая, сказал:
– На вот… А только чтобы разговоров никаких… И иди вон.
– Уйду, уйду, дяденька. К Серафиме так прямо и поеду. Прощайте…
– Прощай! – не глядя на него, сказал Трифон Иванович.
– А с Акулиной Степановной можно проститься? – приставал племянник.
– Не требуется.
– Очень уж дама-то приятная…
– Пошел вон!
– Дяденька, что это: ревность? Вот уж не ожидал!
– Уйдешь ты или не уйдешь?
– Уйду, уйду, дяденька… Оревуар… Я еще зайду на неделе. Прощайте.
Племянник выскочил в прихожую, двинувшись плечом о косяк двери. Анисья подала ему шубу. Он сунул ей в руку два двугривенных и, придерживаясь за перила, начал спускаться с лестницы.
Трифон Иванович сидел в столовой, насупившись, и целой пятерней досадливо скоблил себе затылок.
XVII. Тиски усиливаются
– Однако что же это будет! – выговорил наконец Трифон Иванович, тяжело вздохнул, покрутил головой и, поднявшись с места, начал ходить по комнате.
Акулина сидела у себя в комнате. Он направился к ней. Двери были заперты. Он постучался. Двери не отворились.
– Акулина! Отопри! – сказал он.
Ответа не последовало.
– Отопри, говорят тебе!
То же самое.