Страница 103 из 116
Француз пригласил Веру. Оба оказались первоклассными танцорами.
Когда они возвращались за столик, он сказал с таким видом, будто никто и никогда не произносил этих заезженных слов:
- Мы созданы друг для друга.
- Я замужняя женщина, - поникла головой Верушка.
- Здесь есть город, где разводят и женят за десять минут.
- Постарайтесь узнать его название, - словно издалека улыбнулась Вера.
- Рено! - выдохнул экспансивный француз и ненароком сшиб бокал шампанского.
- Это к счастью, - сказала Вера.
- Проклятая война никогда не кончится! - Кальман с раздражением отшвырнул газету.
Верушка, в легком, отделанном песцами пальто, достала из шкафа чемоданчик крокодиловой кожи.
- Я ухожу, Имрушка, - сказала она.
- Я думал, мы вместе пообедаем, - рассеянно отозвался тот. - С Голливудом опять сорвалось. Там мафия покрепче сицилийской. Вся киномузыка в руках у Тёмкина и компании. Сирмаи самому достаются крохи…
- Сейчас тебе будет полегче, Имрушка, - с грустной улыбкой сказала Вера. - Семья уменьшится на одного едока. Меня уже не будет за семейным столом.
Кальман был так подавлен своими заботами и так далек от мысли потерять Верушку, что слышал только слова, начисто не ощущая весьма прозрачного подтекста.
- Ну, ты и так почти ничего не ешь! - заметил он.
- До чего же ты бестолковый! - начала злиться Верушка. - Я ухожу!.. Понимаешь, ухожу!..
- Куда?
- К Гастону.
- Зачем?
- Чтобы выйти за него замуж, болван!
- А для чего? - как-то по-бытовому удивился Кальман. - Я же тебе ни в чем не мешаю.
- Жизнь стала бесперспективной. Мне не хочется продавать манто, которые покупает Грета Гарбо. Праздники кончились. А я не могу так… У каждого в жизни свое предназначение. У тебя - музыка, жаль, что ты не создаешь ничего нового, у меня - блистать. Я из тех, кто вертит земную ось.
- Ты можешь бросить наших детей? - Суть происходящего наконец-то дошла до Кальмана.
Вера провела рукой по глазам.
- Ты же не отдашь их мне?
- Конечно, нет.
- Я это знала…
- Кто он такой?
- Француз. Молод. Сказочно богат. Удивительно танцует и влюблен в меня без памяти.
- Обещал жениться?
- Имрушка, за кого ты меня принимаешь? Как только я получу развод, мы поженимся и уедем в Южную Америку.
- Это еще зачем?
- Так мне легче будет. Здесь я буду все время думать о детях… о тебе тоже и мучаться. Потом мне интересно посмотреть на живых аргентинцев, бразильцев, папуасов.
- Это в Океании.
- Что?
- Папуасы. В Южной Америке - индейцы. Коренное население.
- Спасибо, Имрушка, ты такой умный. Сейчас самое важное - уточнить состав южноамериканского населения.
- И все-таки, прости меня, я не понимаю, зачем тебе все это нужно? - искренне сказал Кальман. - Так усложнять жизнь!..
- Ну… я же люблю его, Имрушка. Влюблена до безумия. - Вера подкрашивала чуть потекшие от слезной влаги густые длинные ресницы.
- Куда же девалось… куда девалось все наше?.. - томился Кальман.
- Имре, милый, пойми: день есть день, а ночь есть ночь. Ты же сам всегда говорил, что тридцать лет разницы между нами когда-нибудь скажутся. Вот они и сказались.
- Я это знал и не мешал тебе, - он смотрел ей прямо в глаза.
- Я не злоупотребляла своей свободой, - ответила она словам, а не взгляду. - Слушай, нет ничего нуднее и безнадежнее выяснения отношений. Давай прекратим… Вещи я уже собрала. Завтра пришлю за ними. Утром, когда тебя не будет. Все связанное с разводом я беру на себя. Но будь мне до конца другом: подготовь детей.
- Ты даже не попрощаешься с ними?
- Перед отъездом в Америку. Приведи их в парк… Нет, лучше к Земледельческому банку, природа настраивает на слишком грустный лад. Я дам тебе знать.
- Как все это неожиданно!..
- Просто ты был невнимателен и слишком уверен во мне. Не замечал моих метаний.
- Почему, я видел, как тебя пришибла норка Греты Гарбо.
- Да! И не только это. Я перестала быть Жозефиной, я стала Золушкой. Тут уважают только деньги, ничего больше. Ты сам приучил меня быть наверху. Мне противно, что на нас смотрят сверху вниз здешние нувориши.
- Я этого не замечал.
- Ты вообще ничего не замечаешь. Паришь в облаках, а я земная. Я дала тебе все, что могла: любовь, детей, лучший дом в Вене. Теперь я имею право пожить для себя… Не провожай! Так будет легче и тебе и мне.
Вера поднялась, быстро, не глядя на Кальмана, пересекла комнату и вышла - из дома, из его жизни.
Кальман стоял у окна, из которого не мог видеть Верушку, только крыши невысоких старых домов, гаражей, сараев, трубы на горизонте, задымленные облака. Он думал: «Когда-то в мою жизнь вошла семнадцатилетняя девочка, а мне казалось, что я обзавелся гаремом, так много ее было, так много сопутствовало ей шума, людей, обязанностей, отношений. Я всегда стремился к тишине, но принял эту сумбурную, суматошную жизнь, потому что ей так нравилось. За измену себе я поплатился музыкой. Но любовь и дети казались мне достаточным возмещением. Потом любовь потребовала отдельной платы - болью, ревностью, унижением. Я смирился и с этим. И все-таки не сохранил ее. Остались дети. Я отвечаю за них, я должен жить… Но почему же минувшей ночью не раздался грохот вскрывающегося Балатона? Все значительные перемены в моей жизни предварялись этим сном. А мне снилось, что я покупаю на распродаже Центрального парка летние носки по три доллара за дюжину. Балатон не явился, Балатон молчал, как странно!..»